Чаша отравы
Шрифт:
Сверху нависала стандартная лампа, вроде тех, под которыми хирурги или стоматологи проводят свои манипуляции.
А сбоку, по другую сторону от «гостевых» стульев, было размещено «оборудование». Какие-то аппараты с проводами. Хирургические инструменты. Гибкие зонды для проникновения в полости тела. Шокеры. Укладки со шприцами, пузырьками и ампулами. Дефибриллятор. Дыхательные маски с длинными шлангами, которые можно подсоединять на выбор к стоящим там же баллонам и емкостям с жидкостями...
— Иван Викторович Смирнов, — начал Скворцов. — Начальник Комитета охраны конституционного строя остался вами крайне недоволен. Перед тем,
Смирнов резко дернулся, но дюжие ассистенты держали его крепко.
— Не надо, берегите силы. Они вам понадобятся, — сказал Скворцов. — Сеанс будет продолжаться несколько часов. Но если вы всё же решите, что готовы на нас работать, или у вас есть полезные и важные для нас сведения, то дайте нам знать — и процедура немедленно прекратится. Калечить вас не будут, не бойтесь. Андрей Валерьевич, проявляя бесконечное терпение, доброту и великодушие, распорядился вас сейчас пощадить — то есть провести процедуру в такой форме и на таких режимах, которые исключают необратимые повреждения тканей... и даже не будем воздействовать... на это самое. Это мы тоже делаем, мы не стеснительны, но на следующих стадиях. Мы не желаем вам зла, мы просто хотим донести необходимость нам повиноваться. Вы, похоже, витали и продолжаете витать в облаках, а сейчас спуститесь на землю.
Ивана поместили на установку, отрегулировали держатели для конечностей, после чего туго примотали к ним руки и ноги — в нескольких местах, вплоть до ладоней и ступней. Так, что он оказался фактически распятым, с раскинутыми руками, в полулежащем положении. Надели на глаза нечто вроде подушечек, закрепленных на ремешке, — опоясали, заклеив на липучку. Наконец, прочно зафиксировали голову.
— Мы здесь, даже если вы нас не видите, — послышался голос Скворцова. — Еще раз повторяю — если захотите дать понять, что отказываетесь от своего упрямства, просто начните что-то говорить.
Влад помолчал, видимо, ожидая, что Иван с перепугу начнет «что-то говорить» уже прямо сейчас. Однако не дождался.
— Мощность будет меняться с каждым разом, — продолжил он секунд через десять. — Поначалу несильно, так сказать, для предварительного ознакомления, а потом, если вы будете упорствовать, начнется форсирование. Затем решения об интенсивности, о продолжительности активной фазы и паузы будут приниматься в зависимости от переносимости вами этой процедуры. Потерять сознание вам в любом случае не дадут.
Еще пауза.
И — молчание.
— Хорошо, — сказал замначальника КОКСа. — Приготовьтесь — сейчас вы испытаете то, что и представить за всю свою жизнь не могли... Ну, са-а-авок, добро пожаловать в ад, — фамильярно добавил он и весело, заливисто засмеялся.
Смирнов почувствовал, как к его коже в разных местах начали прикладывать электроды.
Сначала Наташа не почувствовала ничего. Но вскоре появилось и начало стремительно нарастать какое-то непонятное, необъяснимое
Девушка вдруг поняла, что индивидуальное сознание уже не является полностью ей подвластным, что разум начинает быстро и мощно «дополняться» чем-то внешним по отношению к ее личности. Почувствовала, что в ее мозг напрямую, минуя традиционные органы чувств, начинает мощным потоком откуда-то стекаться информация самого различного рода, порой весьма причудливо структурированная.
И это явно не было галлюцинацией. И не было опьянением. Это было что-то похожее на мир, который распахнулся перед ней во всю свою ширь и во всех измерениях сразу.
Она подумала о муже. И вдруг перед ней возник образ. Максим с напарником, старшим сержантом Петровым, на служебной машине едут по улице Славинского — это практически их же район, всё там родное и знакомое. Остановились на автостанции. Максим зашел туда, вышел спустя какое-то время, с чебуреками и двумя упаковками с соком. Сели в машину, поехали дальше. Да, вроде обеденное время уже.
Каким-то усилием воли Наташа заставила себя «подняться» вверх — и перед ней внизу распахнулся весь Минск, с высоты даже не птичьего полета, а с многокилометровой высоты. Еще какая-то мысль промелькнула — скорее даже связанная не с текущими картинами, а с аспирантским рефератом по философии. В последние дни она работала над поистине необъятной и универсальной темой — представлением двух начал, условно говоря, светлого и темного, в различных учениях Запада и Востока. Начал разных, противоположных, но в то же время сосуществующих вместе, сплетающихся, проникающих друг в друга. Она как раз собирала и упорядочивала информацию о том, как они обозначаются, какие свойства им приписываются, что под ними в тех или иных философских системах понимается.
И вдруг, словно как отклик на это, внизу, в обозреваемом пространстве, возник наложенный на город какой-то иной «слой» — светящийся, сотканный из хаотичных переплетений областей самых различных тонов, от ярко-белого до абсолютно черного.
Впрочем, какая-то упорядоченность тут всё же была. Над ее городом преобладал, лучился белый свет. Где-то он усиливался, в большинстве мест был обычной средней интенсивности. Как исключение, были на «карте» и небольшие темные пятна, темные точки. Особенно сильное и красивое сияние шло от места в центре города, где проводятся парады в честь дней Независимости и Победы, где находится мемориал и музей войны.
Картина не была статичной, она колыхалась, пульсировала, переливалась.
Потом Наташа «решила» узнать... или ей «решили» показать... непонятно, кто кого «ведет»... что находится за пределами столицы. Высота «полета» увеличилась, и сверху стала видна вся республика. Тоже в таких же световых оттенках.
А то, что было за пределами Белоруссии, с этим резко контрастировало.
Там была сплошная серость и чернота.
И то, что давало эту черноту, не было тьмой в привычном смысле этого слова. Это был тоже своего рода свет. Черный свет, который как бы нападал на белый, давил, теснил, гасил его. Такого в реальной жизни не встретишь... Хотя, конечно, встретишь, причем чаще, чем хотелось бы, — только, конечно, не так буквально и наглядно.