Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

Фромер Владимир

Надо было спасать положение. Я попросил слова и подчеркнул, что заявление Бен-Гуриона необходимо расценивать не как оперативное предложение, а как чисто теоретический план, рассчитанный на тот случай, если все другие средства воздействия на Лондон будут исчерпаны. Бен-Гурион ничего не возразил, но потом поблагодарил меня за то, что я интерпретировал его речь в правильной тональности.

Борьбу против новой ближневосточной политики Англии возглавил Хаим Вейцман. Свою кампанию он начал с того, что подал в отставку с поста президента Всемирной сионистской организации. Этот, казалось бы, чисто символический жест в корне изменил

ситуацию, ибо не было в высших эшелонах Англии политического деятеля, который не относился бы к доктору Вейцману с глубоким почтением, даже с благоговением. Дело не только в исключительном обаянии этого человека, отличающегося способностью убеждать и чарующей элегантностью.

Вейцману удалось оказать Британской империи одну из тех услуг, которые не забываются. Ведь этот гордый, разносторонне одаренный еврей был, кроме всего прочего, еще и выдающимся ученым-химиком.

В 1914 году, когда Англия ввязалась в мировую бойню, поспешив на помощь атакованной немцами Франции, Вейцмана пригласил к себе первый лорд адмиралтейства Уинстон Черчилль.

— Доктор, — сказал он, по своему обыкновению сразу взяв быка за рога, — королевскому флоту необходимы тридцать тысяч тонн ацетона. Нашим корабельным пушкам нужен бездымный порох, а без ацетона его не получить. Вы можете решить эту проблему?

— Чудеса иногда случаются, но для этого нужно много работать, — ответил Вейцман.

Далее события разворачивались стремительно. Вейцман получил все необходимое для исследовательских экспериментов и после года напряженных усилий подарил Англии дешевый заменитель ацетона. Его стали производить в нужном количестве одновременно в Англии, США, Канаде и Франции.

Премьер-министр Ллойд-Джордж, принимая Вейцмана, сиял:

— Вы оказали выдающуюся услугу английскому народу, и я намерен представить вас его величеству для получения награды.

— Мне ничего не надо для себя лично, но я хотел бы кое-что попросить для своего народа, — ответил Вейцман.

Результатом всего этого и стала Декларация Бальфура.

— Доктору Вейцману невозможно отказать, если он чего-то просит, — сказал Уинстон Черчилль. И добавил: — Когда нас всех уже забудут, в Палестине будет стоять памятник этому человеку.

Опираясь на свой огромный авторитет, Вейцман может себе позволить стоять над схваткой. Этот решительный и честолюбивый индивидуалист не принадлежит ни к одному из существующих в сионизме политических течений.

«Поскольку я химик, — разъяснил он однажды с иронической усмешкой, — то являюсь приверженцем „синтетического“ направления в нашем движении, „химической смеси“ политического и реального сионизма».

С особой теплотой относится Вейцман к поселенцам, считает их деятельность настоящим подвигом.

Но есть у этого человека своя «ахиллесова пята». Ему полюбилась Англия с ее скупой природой, либеральными традициями, аристократическим обществом, уникальной культурой. Не Палестина, а Англия стала его домом. В старой доброй Англии с ее непреклонной волей к утверждению своих ценностей и романтизацией старины видит он прообраз будущего еврейского государства. История Англии казалась ему великолепным красочным шествием вечных символов и неизменно сияющих принципов. Особенно ценил он британскую аристократию, обуздавшую тиранию монархии, и в союзе с добрым и снисходительным парламентом поднявшую страну до недосягаемых нравственных высот.

Верность Англии

Вейцман хранил долгие годы, несмотря ни на что, и, когда она предала сионистское движение, оказался в положении Антея, поднятого Гераклом над землей.

Мне он как-то сказал, не помню уже по какому поводу:

— Вы знаете, какая у англичан самая любимая песня? «Никогда, никогда, никогда англичане не будут рабами». Разве это не прекрасно?

Отставка Вейцмана привела к тому, что в ноябре 1930 года Белая книга была поставлена на обсуждение в палате общин, где на правительство обрушились не только лидеры консервативной оппозиции, но и ряд влиятельных деятелей правящей лейбористской партии.

* * *

В начале февраля 1931 года я посетил доктора Вейцмана в его загородном доме в Лондоне. Мы давно не виделись, и я сразу заметил на его лице следы усталости, накопившейся, по-видимому, в результате недавних событий. Пожимая ему руку, поймал себя на мысли, какая у него крепкая сухая ладонь. Показалось даже, что она принадлежит не ему, а кому-то другому.

В целом же он почти не изменился с годами и по-прежнему остается воплощением еврейского аристократизма. Взгляд — сосредоточенный и глубокий. Острая бородка, выразительное лицо, подвижность которого обуздали годы и жизненный опыт.

Обменявшись приветствиями, мы садимся в гостиной, у камина, где потрескивают дрова, излучая живительное тепло. Зима в этом году выдалась холодная.

Я восхищаюсь его прозорливостью. Говорю, что, подав в отставку, он сразу отыграл утраченные позиции. Теперь Макдональду придется дать задний ход.

— Не исключено, — пожимает он плечами. — А знаете, в жизни больше всего приходится сожалеть о правильных решениях. — И добавляет после паузы: — Черчилль мне сказал, что нельзя допустить, чтобы Англия превратилась в скорбящую мать покойной империи. А я ответил, что именно это произойдет, если Англия будет не верна себе.

Он помолчал, барабаня пальцами по столу.

— Я стал уставать, — признался вдруг, испытующе глядя на меня. — Когда тебе за пятьдесят, начинаешь понимать, что старость — это не когда человек уже ничего не может, а когда он больше ничего не хочет.

— Пятьдесят лет — не старость, — возразил я, — В этом возрасте Д’Артаньян еще дрался на шпагах.

— «Три мушкетера», вероятно, самая популярная книга на свете, — говорит он. — Но война там не связана с политикой Ришелье. Она возникает исключительно благодаря ловкости главного героя, умудрившегося привезти из Лондона в Париж подвески Анны Австрийской. Люди любят грезы, и им нравится не история, а сказки об истории.

— Скажите, — спросил он внезапно, — как вы относитесь к религии? Не к нашей еврейской религии, а вообще?

— По-моему, религия это сон, который не дает ничего, кроме утешения, — отвечаю я.

— Это не так уж мало. Возможно, что жизнь — это сон, снящийся Богу, — произносит он задумчиво.

Потом возвращается к тому, что его больше всего тревожит.

— У меня с Англией был контракт, — говорит он негромко, — нигде не зафиксированный, никем не подписанный, но тем не менее очень важный. Она честно выполняла взятые на себя обязательства. Была с моим народом и со мной, дала нам Декларацию Бальфура. Англия была огромной волной, которая несла на своем гребне наше движение. А теперь волна схлынула, мы на мели, и контракт этот потерял всякий смысл.