Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Янн Ханс Хенни

Впоследствии оказалось, что деньги — удобное средство для управляющих жизнью сил, чтобы вышвырнуть нас из прежней колеи. Деньги играют немаловажную роль в плане нашей жизни. Будь мы бедными, Тутайну пришлось бы остаться матросом, и все сложилось бы по-другому. Сам я не нашел бы оснований, чтобы прервать учебу в университете. Может, мы бы тогда испортились и умерли, как говорится в тех докладах, — то есть, рухнув под грузом жизненных обстоятельств, самым обычным образом закончили бы свои дни^{54}. Но получилось иначе. Получилось, как получилось. Могло быть хуже. Целое, если вдуматься, действовало очень мягко, что вполне соответствовало моей негероической, слабой натуре^{55}. Грубые когти Провидения, которые оно испытывает на многих, сломали бы меня уже в самом начале.

Я решил быть настолько

надежным, насколько это возможно, — чтобы выдержать дружбу с Тутайном. (Я тогда еще не знал, что такое это Целое и к чему оно клонит. Лишь спустя годы разрозненные обломки прозрения были занесены в мою душу и осели на ее дно. Мы очень медлительны и почти всегда пытаемся противиться несущему нас потоку событий.) Я шептал, обращаясь к железным судовым переборкам: «Этот человек моя собственность, он принадлежит мне». И думал, что на Земле даже сейчас имеются территории, где можно купить людей. Мальчиков, девочек, взрослых… Эти люди теряют волю. Законы на них не распространяются. Защита, которую будто бы гарантирует им общественность, — только гипотеза. Их души — почти ничто; а значит, для них не существует и нравственных принципов. Они будут месить грязь, если так распорядится хозяин. (Для них это и не грязь вовсе, а нечто само собой разумеющееся.) Что их порой наказывают без всякого основания, в порыве гнева наносят им ранения — такого мой изнеженный мозг не мог вообразить. (А между тем, это тоже нечто само собой разумеющееся.) — Я понял, что вот-вот окажусь за пределами стен, окружающих цивилизованные места. Отныне я вправе помыслить всякую мерзость, принять всякую возможность произвола как тоже-событие. Жестокие данности истории… я внезапно как бы впервые их увидел: что евреи, дабы угодить Богу, перерезали сухожилия многим тысячам лошадей; что римляне распинали на крестах всех рабов, которые восставали против жестоких хозяев; что они истребляли тех же рабов как саранчу, даже если не сами рабы, а их хозяин действовал против государства или лишь навлекал на себя такое обвинение; что в каждой из десятка тысяч больших баталий люди разрубали топорами, расстреливали, сжигали десятки тысяч себе подобных; что вообще в войнах любой грех и любое преступление, какие можно помыслить, свершались уже тысячи раз; что фальшивомонетчикам в желудок вливали жидкий свинец; что воров варили живьем в кипящем масле; что были истреблены целые культуры и народы; что Тутайна могли бы кастрировать или вздернуть на виселице; что сотни тысяч людей, ничем от него не отличающихся — с такой же, как у него, жизнью, — именно так и закончили свои дни; что палачу достаточно протянуть руку, чтобы обагрить себя кровью Тутайна, и что палач сделал бы это с ужасающим бесстыдством. — Мне еще предстояло приспособиться к таким негуманным, но зато соответствующим действительности представлениям. Угнездившаяся во мне благопристойность; набор приятных фактов, которыми я до сих пор оперировал; лживые измышления о прогрессе и о высоких целях человечества — все это должно было опуститься на дно. — Я имел теперь собственного раба.

Когда сообщается, что некий богатый человек владеет столькими-то рабами, кто от него ждет или требует, чтобы он их любил или чтобы был для них другом? — История сообщает, что он их не любит, что он их использует, эксплуатирует, что между ним и ими всегда возникает вражда. Однако Альфред Тутайн требовал, чтобы я любил его — любил как себя самого. Если он и не смел выразить столь дерзкое желание словами, то его представитель — Немое Сострадание, это третье, невидимое, существо, приставленное к нам как посредник, — принуждал меня подарить Тутайну свое сердце. По сути, человек способен на любую окрашенную страстью глупость, если она становится единственной целью его души. Он может отлучить себя от Бога и обожествить другого человека. Может молиться на лицо, которое еще вчера называл комом плоти, и говорить ему: «Милое доброе красивое лицо, ты — единственное человечное лицо…» Человек может любить, не любя. Может считать какого-то человека красивым, по-настоящему не понимая, что тот в самом деле красив. — Мы все, притупленные привычкой, по ходу быстротекущего времени забываем собственное наше раннее тоскование^{56}. С тупым упорством накапливаем прожитые годы и утрачиваем блаженный страх нашего детства. Тяжелый восьминогий волшебный конь^{57} скачет по небу и скрывается в облаках. Мы же утомленно моргаем, глядя на созвездие, которое носит имя Пегаса^{58}. — Я, можно сказать, больше не видел Тутайна. Я не понимал, что он меняется, развертывается, что Природа расточает себя ради него, чтобы сделать его достойным любви. — Мне-то он в любом случае должен был казаться достойным любви: как грубая ли плоть или как Антиной. В результате я не замечал в нем как раз самого ценного,

по чему так изголодался и чего так жаждал.

* * *

Земля, какая-то гавань, какой-то город… Пребывание на судне стало для меня невыносимым. Мы полдня смотрели на берег, прежде чем пароход вошел в лагуну Патус^{59}. Когда я, после стольких часов ожидания, ступил на причал, мне показалось, будто произошла радикальная перемена. Не то чтобы я почувствовал облегчение, но море меня наконец отпустило. Несчастье осталось вдали, на море. Я жаждал радости. И воображал, что теперь смогу утолить эту жажду. Уже само многообразие людей восхищало меня. Большинство толпящихся у причала были португальцами и испанцами. Другие, с более светлым оттенком кожи, могли быть немцами, поляками или литовцами. Я впервые увидел — как нечто уместное здесь — чистокровных негров, кабокло^{60} и мулатов (но различать их научился не сразу). Дети с криками носились вокруг. Я споткнулся о трамвайные рельсы…

Сразу уйти не удалось. Появились полицейские чиновники. На мгновение мне показалось, что всю команду «Лаис» увезут отсюда в закрытых фургонах. Но угроза миновала. Вальдемар Штрунк дал некоторым из этих господ необходимые разъяснения. Полицейские распорядились, чтобы все члены команды поселились в одном маленьком отеле, недалеко от гавани.

Это был отель «Золотые ворота»^{61}.

Я, под руку с Тутайном, отправился туда кружным путем. Сперва мне хотелось вдохнуть запахи города, испарения земли, пот местных жителей. Мне хотелось увидеть их лица, и как они ходят по улицам, и чем занимаются. Я рассматривал таблички возле подъездов, мостовую и ничего мне не говорящие уродливые фасады домов, которые в тот момент, как ни странно, меня радовали и успокаивали.

Вальдемар Штрунк снял себе маленький номер на верхнем этаже. Я поднялся к нему. Тутайн ждал меня в пивной, помещавшейся в том же здании, внизу.

Капитан сидел за маленьким столом, разложив перед собой бумаги, и что-то поспешно писал. Я доложил о своем прибытии.

— Подожди, — сказал капитан.

Я сел. Вальдемар Штрунк не прерывал работу. И едва ли хоть раз на меня взглянул. Время мое ничего не стоило. Я прождал около часа. Я думал, Альфред Тутайн тем временем сидит в пивной. И я ничего не теряю, болтаясь здесь без дела. Это, как-никак, твердая земля, новый для меня континент, Южная Америка, какой-то город, какой-то дом… Воздух был нежным и теплым. И я сидел там без дела, отрешившись от своих желаний. Я ни о чем не думал, а если и думал, то пустяки эти не имели значения. Комната была как все убогие комнаты в гостиницах низшего и еще более низкого разряда. Какие причины или стечения обстоятельств заставляют людей во всех частях света сидеть в таких вот комнатах, и спать в них, и еще за это платить?.. И ведь такие дома повсюду заполнены или наполовину заполнены. И люди, как мы, сидят за маленькими столами, что-то поспешно записывая. Или чем они там занимаются… — «Это чужой и незнакомый город», — сказал я себе.

В дверь постучали. Вошел вахтенный офицер. Вальдемар Штрунк поднялся. И сказал новому посетителю:

— Мне осталось дописать один абзац… Я попросил вас прийти, чтобы вы это прочитали и хорошо запомнили. Я описал несчастье, случившееся с кораблем. Донесение составлено логично. Без лакун. И мне бы не хотелось, чтобы возникли противоречия в показаниях. Вы увидите, что события изложены в надлежащем порядке.

Офицер молчал. Но это не бросалось в глаза, потому что Вальдемар Штрунк снова начал писать. Потом штурман кашлянул. Внезапно он резко спросил:

— Вы что же, хотите повлиять на мои показания?

— Ни в коей мере, — так же резко ответил Вальдемар Штрунк. — Просто я бы предпочел, чтобы вы не говорили неправду: ведь, насколько я понимаю, вы лишь поверхностно знаете, что произошло.

— Сильный аргумент, ничего не скажешь… — громко откликнулся штурман.

— Вы знаете всё только по слухам. Сами же при главных событиях не присутствовали, — взревел Вальдемар Штрунк. — У вас-то не исчезла дочь и не потонул корабль! Может, вы мне докажете, что хоть пальцем шевельнули, чтобы предотвратить случившееся?

Офицер молчал. Вальдемар Штрунк продолжал, по-прежнему на повышенных тонах:

— Приказываю вам прочитать эти листки. Какие выводы вы для себя сделаете, мне безразлично. Если решите погубить свою карьеру, я вас жалеть не стану. Вы хотите покрасоваться собственной осведомленностью, но берегитесь, как бы вас не вывели на чистую воду. Если кто-то раскроет пасть и начнет болтать об убийстве и бунте, я добьюсь, чтобы всех членов команды, включая офицеров, задержали как подозреваемых.

Офицер тихо проронил:

— Непонятно только, с какой целью…

— Прочтите. — Вальдемар Штрунк сунул ему листки и подтолкнул его к двери. Мне же сказал:

— Ты столько времени проводишь с этим матросом… Он не мог бы попытаться уговорить людей, чтобы они молчали? Ты, надеюсь, не так глуп, как штурман, и понимаешь, какую цель я преследую.

Я ответил непритязательным «Да». И откланялся.

Капитан крикнул мне вслед:

— Я хочу наконец разделаться, разделаться со всем этим!

Альфред Тутайн все еще сидел в пивной и пил местное пиво. Я тотчас изложил ему свою просьбу: уговорить матросов, чтобы каждый из них держал рот на замке, когда его будут допрашивать.