Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Янн Ханс Хенни

— Есть будто бы багряный яд, страшный багряный яд: достаточно сильный, чтобы склеить живую плоть двух людей^{84}…

Он смотрел на меня с ужасом и печалью. Смотрел долго, и я понял, что он безмолвно задает мне вопрос. Потом, казалось, китаец смирился с тем, что в одном пункте я его превосхожу.

— Багряный яд… — сказал он спустя долгое время. — О нем писали. Две или три тысячи лет назад. Его добывают из крови^{85}… — Он, казалось, стыдился, что не знает больше, что может сообщить только неточные сведения.

Я буквально лучился самодовольством: ведь мне пришла в голову такая удачная мысль… Но и лицо Ма-Фу уже просветлело. Щеки его округлились. Лоб разгладился.

— Багряным

ядом владею я, — сказал он.

Я испугался. Он наклонился. Когда же снова выпрямился, в руках у него был багряный шар. Гладкий блестящий шар. Не какой-нибудь шершавый ком, в который, как можно себе представить, превратился бы загустевший отвар, если бы чьи-то руки, поспешно вымесив тесто, придали ему круглую форму… Китаец протянул шар мне. Я взял его осторожно, боясь, как бы колдовство не запустило в действие жуткий процесс срастания между хозяином лавки и мною, так что мы стали бы одной плотью. Но шар, как любой дремлющий предмет, послушно скользнул мне в руки. И, взвешивая его, рассматривая, я пришел к выводу, что это слоновая кость, что шар выточен из гигантского слоновьего бивня. У меня еще оставались сомнения, потому что до сих пор этот человек не пробовал соблазнить меня обычными глупостями. Но в конце концов я все же сказал:

— И это всё?

Он улыбнулся. Забрал у меня шар, заставил его вращаться на своем левом указательном пальце. Внезапно схватив шар свободной рукой, китаец сдавил полюса, как клещами, большим и указательным пальцами. Шар раскрылся. В двух половинках лежали (теперь разделенные: изображенные в точном соответствии с реальностью, в красках; по виду живые, как плоть, пронизанная кровеносными сосудами) половые органы двух людей, мужской и женский. Эти органы были прикреплены к шарообразной скорлупе подвижно, парили как в кардановом подвесе, чтобы при закрытии шара они могли соединиться, не сломав оболочку из слоновой кости, которая, словно мягкие мускулы, сохраняла — в виде отпечатка — форму их совокупления. Едва заметное искажение — или гипербола — превращало жутковатую серьезность в нечто чудесное.

Мое лицо залилось румянцем. Я предполагал, что столкнусь с колдовством; однако и представить себе не мог, что хрупкая слоновая кость может столь совершенным образом приспособиться к скользящей форме, быть столь захватывающе узнаваемой и вызывающей: неопровержимой. Как печать, оставляющая оттиск в податливом воске, так же впечаталась в мой мозг эта ужасающе наглядная картина соития. (Даже в опустошительных переживаниях для нас открывается Абсолют. В тот миг я смотрел на это совокупление, как если бы был одним из стихийных духов.) Я забормотал что-то, чтобы узнать цену шара, которым теперь непременно хотел владеть. Китаец сблизил половинки — и они, качнувшись, скользнули одна в другую. Он сказал:

— Багряный яд, нерасторжимо соединяющий живую плоть.

Я продолжал упорствовать в своем желании приобрести шар.

— Вы меня одолели, — сказал я безыскусно и твердо.

Он ответил мне медленно, очень тихо:

— Я мог бы просто подарить вам этот маленький шедевр. Но тогда я бы нарушил принципы, помогающие мне влачить мою жизнь. Я мог бы назначить за него очень высокую цену, но боюсь, как бы это не повредило нашей взаимной симпатии… Мы с вами только что имели общее переживание; и предмет, который свел нас вместе, в результате утратил обычную торговую стоимость, в моих глазах — тоже. Я позову в лавку свою дочь: пусть она обговорит с вами цену.

— Вашу дочь? — переспросил я смущенно, еще не подозревая, какой позор меня ждет.

Он уже удалился. Я очень долго оставался один. Шар лежал передо мной. Рассчитывал ли китаец, что я украду вожделенный предмет и сбегу? Я ждал — мало сказать, что с нетерпением, — и слово «дочь» теперь казалось мне пустой отговоркой, набором ничего не значащих звуков. Но я все же не решался стать вором. Наконец, уже изнывая от беспокойства, я схватил шар, и мне удалось открыть его. Как раз когда резьба внутри обнажилась,

в глубине лавки что-то колыхнулось. Шаги… Девочка, пятнадцати или шестнадцати лет, встала передо мной. Я хотел спрятать шар; но она вынула половинки из моих рук, осторожно соединила, прижала одну к другой… И стала играть этим мячиком — подбрасывая его вверх, прижимая к щеке. Она улыбалась свежо, и вместе с тем — со знающим видом. Совершенно неопытная, но и лишенная гордости, а потому не почувствовавшая отвращения… Пока я, сгорающий от стыда и униженный, стоял, не отводя взгляда от нежного, без единой морщинки, лица, ее безупречной формы рот назвал цену — объективную торговую стоимость. Я увидел два правильных ряда зубов: их обнажили говорящие губы. Темно-карие глаза этого достигшего зрелости ребенка избегали земляных провалов моих глаз. Под шелковой тканью я распознал молодые заостренные груди, выпирающие круглые соски. Я слишком поздно сообразил, что уже подпал под действие яда и что, учитывая мой возраст, защиты от него не найти. Мерзкое предчувствие подсказывало: лишь считаные мгновения отделяют меня от какой-нибудь непристойной выходки. Я произнесу слова, оскорбительное содержание которых невозможно простить, и они сделают меня несчастливым, скомпрометируют, как пока еще не скомпрометировал этот недостойный торг. С другой стороны, я пытался себя убедить, что любой только что достигший совершеннолетия молодой человек сыграл бы доставшуюся мне роль точно так же, как я. Смущенный, глупый — и все же заслуживающий прощения… Я был вне себя от желания стать животным, чьим сладострастным утехам завидуем мы все. И наваждение внушало мне лживую уверенность, что и это едва расцветшее дитя, в полном согласии со мной, подчинится жаркому потоку моего тоскования.

Меня спас ее отец. Прежде чем я успел сказать хоть слово, он уже стоял рядом с дочерью. Девочка удалилась. Он спросил:

— Какую цену она назвала?

— Четыре фунта за две половинки, — сказал я.

— Хорошо, — ответил он. И шар — с его одобрения — скользнул в карман моего пиджака.

— Вам нравится моя дочь? — спросил он.

— Ох, — выдохнул я и на одну жаркую счастливую секунду ощутил во рту вкус небесного напитка^{86}.

— Так она нравится вам? — спросил он снова, на сей раз увереннее.

— Да, — сказал я.

— Но более глубоких мыслей у вас не возникло?

— Ну почему же… — пробормотал я, хоть и не понял заданного вопроса.

— Годы, которые ей предстоят, не будут принадлежать мне, — сказал китаец.

— Ребенок в ней уже гаснет, — сказал я, как бы соглашаясь с ним; но одновременно в голове у меня замелькали совсем другие, необоримые мысли.

— Что еще я от вас услышу о своей дочери? — спросил он испуганно.

— Хорошее, только хорошее! — крикнул я. Однако тотчас понял, что он ждет не дешевой отговорки.

— Она выдержит много испытаний, — прибавил я. — Она красивая, — прибавил еще. И потом закрыл лицо руками, ибо вдруг понял, что, если очень захочу, эта девочка достанется мне. Через минуту я отрекся от прошлого, от внутренней боли за Эллену, от цепей собственной судьбы. Колодец новых глубоких глаз открыл свою прохладную мудрость для моей простодушной жизни.

— Первая ночь стоит сто фунтов. Вторая — двести фунтов, потому что она самая драгоценная. О цене третьей ночи мы пока говорить не будем, — сказал Ма-Фу тихо.

— Вы что же, хотите продать девушку? — прошипел я сквозь зубы.

Он начал задыхаться:

— Должен ли я позволить, чтобы ее у меня украли? Такое вам больше по вкусу — ограбить отца?

Мне вспомнилось одно слово, и я его произнес:

— Любовь…

— Ах, — возразил он ледяным тоном, — что вы понимаете в любви? Найдется ли такой скромник, что отказался бы насладиться девственницей, если бы мог получить ее без усилий и задарма?.. Старость не делает человека глупым: она обостряет способность к наблюдению, хотя движения рук и ног замедляются. Большая любовь, которой кичатся молодые бездельники, коротка. Как ни смешно, зависимость от земного влечения длится не дольше, чем квохтание курицы.