Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Янн Ханс Хенни

Как-то раз я лежал, животом вниз, на мостках, переброшенных через протоку. Уткнувшись головой в скрещенные руки. Я прислушивался и вдруг уловил меланхоличный поток чудесных гармоний. Я лежал без движения, пока не почувствовал, что у меня болит все нутро. Поднявшись, я тотчас бегом помчался домой. А там с лихорадочной поспешностью начал переносить услышанное на бумагу… Когда я в другой раз применил ту же хитрость, во мне вдруг зазвучало «Пение птиц» Жанекена. Что бы я ни делал, я не мог избавиться от воспоминаний о нем. Неделями меня преследовала мелодия, придуманная другим человеком. Мне мерещилось, будто записанная мною музыка воды — часть этого бессмертного произведения. Когда я уже полностью отчаялся, к этому примешалась еще и «Пассакалья» Букстехуде. Я думал, что сойду с ума, потому что не отличал

больше своего от чужого. Разве подслушанное у земли — не такой же плагиат? Ах как бы я хотел обладать благим даром — быть наивным или легкомысленным, естественным или дерзким! — Не умея помочь себе другим способом, я вытащил свое переложение табулатуры Франческо да Милано, достал пачку нотной бумаги с обычным пятилинейным нотным станом и начал переделывать эту композицию — для нескольких инструментов. По правде говоря, я ее расширил. Я столкнулся с необходимостью присовокупить пятый голос, а полифоническую ткань — уплотнить и сделать более внятной. Я хотел, по крайней мере, продемонстрировать свое мастерство. И в конце концов дополнил четыре части оригинального сочинения пятой частью, Адажио: моим сновидением, сотканным из воды, камней, деревянных мостков и собственных телесных ощущений. Так что в итоге там оказалось много чего и от меня. — Это произведение — сейчас его можно услышать довольно часто — будет, как молодые дубы, празднично шуметь и после того, как сам я исчезну. Да и кто бы мог воспротивиться, например, такому:

Ноты. ^{307}

* * *

Лето близилось к концу. Гости уезжали. Тутайн ошеломил меня одним рисунком. Изображающим обнаженную фигуру — молодого человека.

— Догадайся, кто это, — радостно предложил он.

— Не могу, Тутайн, скажи сам, и сразу, — ответил я.

— Рагнваль, — сказал он.

— Как же ты это устроил? — поинтересовался я.

— Мы вместе купались во фьорде, недалеко от дома его матери, — сказал Тутайн. — Солнце нас высушило. Я воспользовался моментом. Рагнваль, кажется, был не против.

Теперь он показал мне стопы того же юноши, на другом рисунке, и бедра, и упрямую голову, и грудь, и гулок: как он, Тутайн, по кусочкам завоевывал великолепный целостный облик.

— Ты, наверное, потратил на это много часов, — предположил я.

— День выдался очень приятный, — сказал он. — А этот мальчик… каждый фрагмент его тела достоин любви… Вот только руки, их я не понимаю… Работа сама по себе не могла сделать их такими дурацкими. Мне, правда, пришла в голову одна безумная мысль: Адле получил хорошие кисти руки, а Рагнваль — хорошее тело; что же касается тела Адле и рук Рангваля, то они — низкокачественный массовый фабрикат из безотрадной плоти. Мать и отец мальчиков не лучше такой усредненной нормы.

— Возможно, твоя мысль чересчур поспешна, — сказал я.

Он только передернул плечами.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Ветры обрушивались с гор на фьорд, с шумом гнали воздушные вихри к Вангену. Поверхность воды кипела и пенилась. Желтые березовые листья кружили над рыночной площадью. Солнце совсем исчезло в липкой туманной дымке. Струи водопадов, исхлестанные непогодой, отклонялись в сторону. Наступила осень.

Никем не замеченный, в Уррланд приехал Юнатан. Однажды ночью он вместе с пастором сошел с парохода, курсирующего по фьорду, и исчез в доме Сверре Олла. Юнатан, семнадцатилетний внебрачный сын ленсмана…

Около полудня умирающее солнце еще раз позолотило день. Деревья молчали и ждали подлых грабителей — ближайших штормовых ветров. В Вангене наблюдался внезапный наплыв народа. Люди с мрачной торопливостью сновали по причалу. Дверь в лавку Пера Эйде распахивалась и подолгу оставалась открытой. Нас увлек за собой людской поток. С причала нам вдруг открылась душераздирающая картина. Олл и его семилетний сын Ларс в крошечной лодчонке плыли по фьорду. Ребенок сидел на веслах. Олл же — с окаменевшим, нечеловеческим лицом — держал за воротник куртки бултыхающегося в воде, полностью одетого мужчину и время от времени окунал его головой в воду. Когда ему показалось, что мужчина уже достаточно наказан, он велел ребенку грести к берегу.

А мужчину в воде по-прежнему волочил за собой. (Неужели мы сами провоцируем повторение ужасных картин из темных резервуаров зла? Или Провидение имеет под рукой лишь ограниченный набор типичных происшествий, которые, не раздумывая, вновь и вновь воспроизводит, чтобы черпать из них материал для новых несчастных случаев или новых преступлений? Неужели Случай — или как я должен назвать этот ужас, этого победителя нашего бытия? — совсем не дает себе труда хоть немного щадить нас? Сколько раз уже приходилось мне наблюдать, как человек — одетый или, так или иначе, застигнутый врасплох — беспомощно барахтается в водах нашей Земли!)

Они приблизились к берегу возле угольного пакгауза компании Nordenfjeldske Dampskibsselskab. Человек, только что барахтавшийся в воде, нащупал ногами дно. С опущенной головой, как приговоренный на пути к месту казни, он шагнул на сухое место, куда вытащили и лодку. Лицо его было белым. Кисти рук — плоскими и длинными. Парень отличался высоким ростом. Вода ручьями стекала с его одежды. Олл устрашающе-крепко схватил его за запястье. (Дом, жилище владельца моторной лодки, располагался — как бы прятался — непосредственно за угольным сараем.) Почувствовав отвращение, я отвернулся. Невольно толкнув Рагнваля, стоявшего у меня за спиной. Его лицо, в которое я заглянул, оставалось невозмутимым. Но простодушное любопытство сделало взгляд более острым.

— Кто это, Рагнваль? — спросил я.

— Юнатан, — сказал он с непонятным для меня презрением в голосе.

Я стал подниматься по дороге к отелю. Как ни странно, Рагнваль последовал за мной и, когда я уже стоял возле ступеней террасы, оказался совсем рядом. Тутайн, очевидно, задержался на причале. Я воспользовался этим обстоятельством как предлогом, чтобы еще раз спуститься к воде, и Рагнваль опять преданно поплелся за мной. Семья Олла уже исчезла из виду; люди, прежде толпившиеся на молу, постепенно перемещались в сторону рыночной площади. Тутайн сидел на самом краю причала и смотрел на фьорд. Мы подошли к нему.

— Что, собственно, тут произошло? — спросил я Рагнваля.

— Этот человек хотел покончить с собой, — ответил вместо него Тутайн. — Он спрыгнул в воду отсюда. Непостижимо, как Олл смог оказаться на месте настолько быстро.

— Целый город сгорел… То есть он вообразил, что сам поджег город, — ввернул Рагнваль.

— Так он, выходит, болен? — спросил я.

Рагнваль только повел плечами.

— Он просто устал от жизни, — тихо сказал Тутайн. — — —

В середине того же дня мне еще раз встретился Рагнваль. Он, думаю, дожидался меня возле отеля. Мы вдвоем отправились по дороге к хутору Винье. Потом пошли дальше — через выгон и пустошь, которая простирается до хутора Эйе. Я начал расспрашивать Рагнваля.

— Что с Юнатаном? Я уверен, ты знаешь.

Рагнваль не стал отнекиваться.

— Он слишком часто делает это с самим собой, — сказал равнодушно и тихо.

Я его не понял, тем более что говорил он на диалекте, и громко переспросил:

— Что он делает?

— С самим собой… слишком часто, — повторил Рагнваль.

Теперь наконец до меня дошло, и я нерешительно заглянул в глаза Рагнвалю. Подобных разговоров мы с ним никогда не вели, и я не знал, выстоим ли мы друг перед другом. Но Рагнваль спокойно продолжил:

— Один раз в день, такова норма. Это он должен был знать.

Я сперва решил, что ослышался. Потребовалось некоторое время, чтобы я собрался с мыслями. Заявление Рагнваля показалось мне нелепым и чудовищным. (Многие пышущие здоровьем арабские мальчики умирают в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет…) Я еще раз попытался поймать его взгляд, заглянуть ему в лицо. Оценить взрослое выражение его глаз… Я подумал о рисунке Тутайна. Несомненно, передо мной был незлобивый здоровый парень с широким лошадиным лицом, и излагал он мне испытанную мальчишескую мудрость — учение, которое по каким-то причинам не дошло до бедного Юнатана. Наш разговор на этом закончился. Страх и недоумение замкнули мне рот. Мы молча шагали дальше. Мои мысли — кони, которые мгновенно переносятся в любое место и опускают копыта не на дорогу времени, но на мшистую почву сновидений, — умчались далеко…