Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Янн Ханс Хенни

Три дня назад — в роковое утро — Эли не узнал избранника своего сердца, приемника Тутайна; он злобно ворчал на него… пока не раздался знакомый голос. Для Эли это был великий позор. Пес очень опечалился, заскулил. Он больше не отличает радость от страха. Его дух уже пребывает в той долине, где разные времена смешиваются, знакомые фигуры преображаются, а усталость заглушает желание найти всему этому объяснение. — —

Мое ощущение одиночества усиливается. Какой-то трудно распознаваемый обман опустошает меня. Я не корю себя, что совершаю предательство по отношению к кому-то или чему-то. Или — что убиваю собственные воспоминания. Но разговоры с Аяксом не приносят мне утешения, не спасают от отчаяния — вот, собственно, и всё. Я, странным образом, испытал разочарование. Скромная надежда — что мой рассказ растрогает Аякса, откроет для меня его сердце — не оправдалась. Я, со своими признаниями,

по-прежнему одинок. Я даже не знаю, как Аякс их воспринимает… как оценивает. Он с жадностью вытягивает из меня все новые подробности. Но это не подлинное человеческое участие — а лишь любознательность… мутное любопытство. Не то чтобы я не доверял ему… мне просто кажется, что он воспринимает мои слова как нечто само собой разумеющееся… никогда им не изумляясь. По крайней мере, он не показывает своего изумления. Я вижу на его лице — в те редкие мгновения, когда оно перестает быть равнодушным, — только грубую удовлетворенность. Но тогда опять-таки: зачем он выпытывает у меня все новые сведения? — Он собирает потерянные тайны; я не вправе обманываться, убеждая себя, что это не так.

Он не утешает меня. Он больше не утешает меня. Я слышу грозовые тучи, которые сгустились на дальних горизонтах и уже грохочут громами, собираясь двинуться сюда. Наступила осень, и осенние настроения угнездились во мне. Это теперь не прибежище для моих мыслей: знать, что Аякса отделяют от меня лишь две стены. Я не знаю, спит ли он в данный момент; я даже не знаю, дома ли он. Он, когда находит нужным, вылезает через окно. Или затаскивает к себе Оливу, из темноты за тем же окном. Чудовищное вожделение и растрачивание себя… Даже обессилев в соитии, оставаться неудовлетворенным — боюсь, что именно таков его жребий. «Брюхатая баба лучше пустой». Когда он изрекал это, его рука была голой, как у рабочего со скотобойни, запускающего пятерню в брюхо только что забитого животного. — Я чувствую свое нарастающее несчастье. Аякс от меня отдалился. Я становлюсь для него неинтересным: лишенным каких бы то ни было тайн. Но я-то как раз теперь нуждаюсь в нем; теперь — в эти дни распаленной, скалящей зубы Пустоты… и раздоров в моей голове — мне становится ясно, что Тутайн окончательно исчез… и что моей памяти все труднее воссоздавать его облик. — Я хочу, чтобы Олива и Аякс поскорей поженились; хотя и не надеюсь, что это принесет мне какое-то облегчение. Только внешние безобразия будут устранены — все эти лазанья через окно… в комнату и из комнаты на двор.

Я должен наконец сказать себе, что превращаюсь в дурака из-за элементарного невроза — из-за меланхолии. Ведь не случилось ничего, что могло бы стать поводом для столь глубокой печали. За исключением одного происшествия. Но оно не поддается толкованию: это и не сон, и не действительность. Я все не решался рассказать о нем на этих страницах… потому что речь идет о чем-то ужасном. Как бы я хотел считать это самообманом… полным самообманом… Да только Аякс представил мне подтверждение… частичное… Но лучше обо всем по порядку.

Я спал. Я проснулся. Была глубокая ночь. Я услышал, как Эли поднялся с подстилки и прошел через комнату к миске с водой, чтобы напиться. Тем не менее я, казалось, по-прежнему слышал его дыхание возле самой кровати. Я поэтому протянул руку и сразу нащупал пса… вроде бы спящего. Но в то время как рука моя еще прикасалась к кудлатой спине пуделя, уши уловили характерный звук, какой бывает, когда собака лакает воду. И собака эта наверняка испытывала сильнейшую жажду, потому что пила она очень долго. Эли тихо заворчал. Я почувствовал, как он дрожит. В то же мгновение мною овладел безмерный страх. Ужас был так велик, что я не смел шелохнуться. Я лишь прислушивался; и все понятия собачьего языка, воспринятые на слух, обретали внутри меня зримый облик. Я попытался успокоиться, говоря себе, что в дом, наверное, забралась чужая собака. Но потом я услышал, как дверь моей спальни закрылась. Значит, прежде ее кто-то открыл. А кто мог открыть, если не Аякс? — Да, но почему он не спит? И что означает ночное вторжение приблудной собаки? И почему Аякс, если хотел напоить чужого пса, привел его ко мне в комнату, а не поставил ему миску с водой на кухне или еще где-нибудь? Разве перед тем, как мы отправились спать, Аякс не сказал со всей определенностью, что сегодня останется дома и Олива к нему не придет? Разве я сам не закрыл на засов входную дверь? — Мой дух боролся с разными

возможностями. Я чувствовал: в доме распространилась та тишина, которая обусловлена сном всех его обитателей, людей и животных; и которую может внезапно прорезать только крик кого-то одного, мучимого кошмарами. — После долгого, медлящего бодрствования я поднялся и зажег свет. Эли лежал, свернувшись, возле кровати. Дверь комнаты была закрыта. Миска с водой — пуста. Бодрствующий разум ослабляет воздействие необычного, возвышенного и призрачного, превращая все это в некий естественный феномен. Мы не доверяем нашему чувственному восприятию, нашей памяти. Мы усваиваем урок: что наша уверенность — в чем бы то ни было — чаще всего оборачивается иллюзией. Я год за годом, каждый вечер, наполнял собачью миску водой; это вошло в мою механическую память; поэтому вполне могло получиться, что машина, какой я являюсь, однажды не совершила привычное действие, а мозг такой сбой не зарегистрировал. Мозг обратился, как к эрзацу, к другому воспоминанию: которое на день старше, но отнюдь не слабее. — Я обошел комнату и наконец, успокоившись, снова улегся в постель.

Я бы в конце концов забыл это происшествие, если бы Эли — наутро — не пробудил во мне память о нем. Дело в том, что, когда Аякс вошел в комнату, пес недоверчиво заворчал — так же тихо и испуганно, как ночью.

— Что, Эли, не узнаешь меня? — крикнул Аякс. Голос прозвучал не гневно и не насмешливо, скорее печально.

В это мгновение Эли жалобно заскулил, почувствовав стыд и страх.

— Между прочим, — сказал я, — сегодня ночью ко мне в комнату забрела чужая собака. Это ты привел ее в дом?

— Тебе приснилось, — сказал Аякс. — Я крепко спал. Никакой чужой собаки в доме не было.

— Странно, — упорствовал я. — Дверь кто-то открывал и закрывал, и вода из собачьей миски исчезла.

— Вода из миски? — удивленно переспросил он. — Из собачьей миски? Мне действительно кажется… такое могло быть… что я, во сне, лакал языком воду… — Он был совершенно ошеломлен.

— Значит, не мне, а тебе что-то привиделось во сне… и ты зашел ко мне в комнату как лунатик? — сердито проговорил я.

Теперь я увидел, как лицо его сделалось грязно-серым или зеленоватым. Ошибиться я не мог.

Его голос совершенно изменился — стал мрачным, — когда он заговорил снова:

— Это был сон. — Конечно, сон… как другие сны. — Но в нем присутствовало и нечто реальное. Вода… и язык, лакающий воду. — Это была не собака. Это был волк. Жаждущий волк^{251}…

Я вскочил с кровати, схватил его за плечи.

— Аякс, — забормотал я, — Аякс… нехорошо воспринимать непостижимое так буквально… Негоже… преувеличивать подобные представления.

— Жуткий сон, — сказал он; и две слезинки выкатились у него из глаз. — И это… к сожалению… не впервые. Пообещай, что если… такое… повторится… если ты услышишь в доме возню этого волка… меня… то ты меня позовешь. Позовешь по имени! Выкрикнешь мое имя!

— Так ты разгуливал по дому в образе волка? — Мое дурацкое удивление еще не улеглось. — И что же ты намеревался предпринять?

— Не знаю. Я не помню. Неважно. В любом случае, случившееся относится к сфере нереального или лишь наполовину реального.

Он закурил сигарету. Наклонился к Эли и погладил его.

— Давай помиримся, — сказал псу. — Бедный ты, бедный, ты все равно слабее.

Дольше этот разговор не продлился; и протекал он именно так, не иначе. — — —

В полдень того же дня к нам заглянул Льен. Он соблюдает меру в удовольствиях. Он не жаден. Но знает, что у нас наверняка найдется бутылка вина. Что заварить крепкий чай тоже недолго. Льен всегда желанный гость. Он спрашивает, как у нас дела, как продвигается моя работа. Он наслаждается поверхностной веселостью Аякса, как когда-то наслаждался одухотворенной меланхолией Тутайна…

Аякс тут же выложил ему ложь, о которой мы договорились заранее: что торговец лошадьми из Ангулема будто бы поднялся на борт какого-то судна в гавани Бордо.

Льена новость обрадовала. Он признался, что хотел бы повидаться с Тутайном. (Как же часто он о нем думает! Эту фразу он повторяет, словно рефрен.)

Аякс принес крепкое бургундское, которое немного перестояло в тепле и потому обрело привкус крови.

— Две собаки, — сказал Льен, опустошив бокал (привкус крови в вине навел его именно на такие воспоминания), — прошлой ночью, поблизости от вас, задрали десятерых овец. Собаки бесследно исчезли. Они почти и не жрали трупы. Только загнали животных до смерти… и потом расчленили…