Частная жизнь парламентского деятеля
Шрифт:
— Не доводить до крайности? Подумать можно, что ты жертва, а я твой палач! Я что-ли тебя обманула?
— Я знаю, что я виноват, но мы все-же не два врага, несмотря на все, что произошло. Напротив, мы два друга, и должны сообща действовать против опасности… Мы имеем семью, родных, не забывай этого!
— A ты об этом помнил?
— Ради семьи, ради детей мы прежде всего и должны жить. Они не должны страдать, ни от наших раздоров, ни от наших страстей…
— От твоих. Я тут ни при чем.
С минуту они помолчали. Наконец Сусанна сказала, смягчившись:
— Все, что я могу сделать, Мишель, это простить тебя, потом, когда все это уйдет в даль… Да, тебя я прощу, ради детей… и ради себя
Он пробормотал, с выражением, которое все сказало:
— О! счастливы!..
И сейчас-же пожалел, что этот неосторожный крик сердца вырвался у него.
— Пусть мы не будем счастливы,— вскричала Сусанна, с омрачившимся лицом,— но ты сам видишь, что должен остаться с семьей; ты не можешь нас оставить, не погубив все свое будущее. Это она должна нас оставить! И не говори, что у тебя нет силы; нужно, чтобы у тебя она была, потому что она должна быть.
Мишель почти не колебался, убежденный этой логикой, которая в нем пробуждала, помимо его, чувства чести и долга, присущия ему. И все-таките слова, которых она добивалась, не выходили из его горла.
— Слушай, Сусанна,— сказал он наконец,— оставь нас, прошу тебя, дай нам время подумать вдвоем хотя до после завтра… Сегодня я ничего не могу ясно различить, я отуманен совсем… Мы найдем быть может исход…
— Ах, нет! — вскричала она нетерпеливо,— без размышлений, довольно их! Уж больше месяца, как я размышляю: это только хуже и ни к чему не ведет. Решай, прошу тебя, сейчас, останешься ты с нами или нет!
Тесье сделал безнадежный жест.
— Нет, положительно,— заключил он после небольшого молчания,— я ничего не могу обещать… Я желаю, чтобы она узнала все, что произошло. Она тоже имеет голос в этом деле.
С этими словами он вышел. Сусанна не могла его удержать.
Часть вторая. IV.
Вот письма, которыми Тесье, Бланка и Сусанна обменялись в течение весьма короткаго промежутва времени между собою. Тот перелом, который выразился в них, продолжался всего полтора дня. Мишель — Бланке (письмо написано непосредственно после его объяснения с Сусанной).
“Не приходите завтра, Бланка, наша несчастная тайна открыта тою, которой мы более всего опасались, и ею одною. Я прямо говорю вам это, без обиняков; простите, что я наношу вам удар, который, знаю, болезненно отзовется на всем существе вашем; но что можно еще прибавить, какими словами изменить то, что совершилось? часто я представлял себе эту минуту и спрашивал себя, как поступить? Но все, что мне тогда приходило в голову, оказывается неприменимым.
“Роковой час настал…
“Не отчаявайтесь, прошу вас, не теряйте мужества. В минуту опасности и надо быть храброй. Не существует положения непоправимаго, из котораго нельзя было-бы выйти с честью, раз оно будет разъяснено с полною откровенностью перед самим собой.
“Что касается меня, то я чувствую себя гораздо сильнее теперь, когда мы более не опутаны этой, тяготевшей над нами, ложью. И мне кажется, что я был-бы рад тому, что все открылось, так я страдал от необходимости лгать, еслибы я не ощущал той скорби, которую вам это причинит, еслиб я не видел тех опастностей, которыя с этой минуты угрожают нам.
“Одна из них превышает все остальныя и я гоню мысль о ней: я не хочу вас потерять, Бланка; я буду защищать вас, как свое сокровище.
“Что из этого произойдет? Я не знаю. Вчера у меня с Сусанной было бурное объяснение. Но она не останется при тех намерениях и в том настроении, в котором она теперь: я ее слишком хорошо знаю, чтобы не быть в этом уверенным.
“Чем более я думаю, тем менее вижу, что нам должно предпринять. Однако мне кажется, что вам
“У ней возвышенная душа, быть может она поймет, что мы так-же несчастны, как и она сама. Во всяком случае она должна узнать, что наша любовь не похожа на те случайныя связи, когда два безпорядочных сердца кидаются в бездну, объятыя слепой страстью, что это одно из тех чувств, которыя сковывают две жизни, сливают их, дополняя друг другом, и сила, продолжительность и сущность которых, имеет нечто, извиняющее их.
“Быть может она по прежнему будет страдать, но иначе, это будет более благородная скорбь, которая станет выше самолюбия и может пройти, не оставив дурных следов. Она уже знает, что мы возлагаем на нее все надежды, что вы не были и никогда не будете для меня чем либо более друга… обожаемаго друга. Я сказал ей это и она поверила: она слишком хорошо видит, что я не желаю более ее обманывать.
“Бланка, моя дорогая Бланка, мне казалось, что мы можем любить друг друга всю жизнь так, как любили позавчера, любить всю жизнь, до самой смерти не принадлежа друг другу, но вместе с тем и не прерывая ни на минуту общения наших душ, соединенные вопреки всему, что нас разъединяет. Теперь, эта мечта, в которой воплощалось все счастье, на которое мы могли разсчитывать в будущем, теперь эта мечта более невозможна. И мне страшно.
“Я не смею, я не желаю думать, что нам придется быть может отказаться от счастия видеть друг друга. Она требует этой жертвы, но я не могу на нее решиться, это выше сил моих. Я не могу более жить без вас; вы стали частью меня самого.
“Завтра утром я так-же напишу ей, потому что в эту минуту я не в силах. Все зависит от этого письма. Боже мой! где найти нужныя слова! Как излечить эту раненую душу, когда истина может только растравить эту рану, потому что я не могу более любить ее, потому что я весь принадлежу вам?! Опять начать лгать? нет, нет, больше не буду, она мне не поверит. Что-же тогда сказать?
“Прощай. Будем бороться вместе, опорой нам будет наша любовь. “Мишель”.
Мишель — Сусанне.
“Не знаю, Сусанна, что ты в эту минуту о мне думаешь. Но и после вчерашней сцены, как прежде, я как всегда, я продолжаю смотреть на тебя, как на моего лучшаго друга. И теперь, в этом письме я обращаюсь в другу.
“Что ты оскорблена до глубины души, это меня не удивляет. Но мне кажется, что если я сделаю полное, чистосердечное признание, если ты все поймешь, твоя рана закроется, эта исповедь ляжет на нее как целебный бальзам, скорбь будет не столь жестока, досада менее жива. Ты слишком хорошо знаешь меня, чтобы не понимать, чего будет это мне стоить. Если до сих пор я не сказал тебе всего, как сто раз собирался сделать, и сожалею теперь, что не сделал, теперь, когда я вижу воочию твои страдания, если, повторяю, я таился до сих от тебя, то причиною этого не малодушие, не эгоизм, не желание спокойно пользоваться взаимностью другого существа, нет, только ради тебя, молчал я, ради тебя одной. Да, мой милый друг, я желал охранить тебя от страданий. Я думал, что единственная вещь, которая меня может извинить немного, это что я храню тайну. Да, лицемерие представлялось мне какою-то добродетелью и мне гораздо более требовалось усилий, чтобы утаить свои чувства от тебя, чем сколько нужно было для того, чтобы все тебе высказат; не думаешь-ли ты, что так как я обманывал тебя до сих пор, я попытаюсь обманывать тебя и впредь? Время лжи миновало. И поверишь-ли? Несмотря на тоску, терзающую меня, несмотря на угрызения совести, я чувствую, что тяжелое бремя с меня скатилось. И так маски сняты! На той ступени, где мы теперь стоим, нас еще может спасти только одно — это правда. Полная откровенность с обеих сторон, вот что теперь требуется.