Частная жизнь парламентского деятеля

Род Эдуар

Собеседник толстяка, повидимому, не мот соображать очень быстро и легко волноваться.

— Да, да,— произнес он только. — Тесье безспорно поступил очень дурно.

Мишель, взгллнув на черноволосаго путешественника, еле сдержал гневное движение и снова стал упорно смотреть в окно.

Толстяку непременно хотелось продолжать разговор.

— Видите ли,— снова начал он,— эти с виду высокодобродетельные люди всегда поступают так. Тесье разыгривал в палате депутатов святого и я всегда не доверял ему, несмотря на то, что все были очаровани им, потому что не верю в святых; казаться ангелом, все равно, что притворяться дураком, сказал, не помню, какой-то писатель.

Вероятно, ни вы, ни я не совершенства. Понимаете, я не в обиду говорю вам это, я вас не знаю и даже в первый раз встречаю на этой железной дороге, по которой езжу каждую неделю. (Да, у меня в Пуасси имение). Но, я предполагаю, что вы такой-же человек, как все, как сам я. При случае отчего-же и не повеселиться, не кутнуть слегка, без вреда для кого бы то ни было? Но поступать вроде Тесье… чорт возьми!

Глава и рот его стали совсем круглы, отчего приняли почти важное выражение, совершенно серьезным его лицу мешало сделаться очевидная природная веселость говорливаго пассажира и игривыя воспоминания, вызванныя им.

Черноволосый слушал очень сосредоточенно, с видом судьи, наконец, произнес положительным тоном:

— Да, вы правы, вполне правы, я тоже держусь вашего мнения. Статья эта нелепа, но что хотите? теперь все склонны усложнять самые простые вопросы. A между тем в жизни все так просто, что там ни говори. Добро — хорошо, зло — дурно; нужно делать хорошее и воздерживаться от дурного вот и все!

Толстяк шумно одобрил эту философию.

— Только бы немножко повеселиться,— заметил он со смехом и, снова делаясь серьезным, прибавил:— странно, как честные люди легко сходятся в основных правилах. Мы встретилис случайно, заговорили об этом деле и без споров пришли к соглашению.

— Тут не о чем и спорить, вина очевидна и нет смягчающих ее обстоятельств.

— Совершенно верно, дело крайне просто, в Тесье мы видим человека, который не исполнил обязанности и поступил дурно. Мы его судим и говорим: этот человек негодяй!

Мишель побледнел как смерть, с величайшим трудом ему удалось сдержать себя. Глаза Бланки отчаянно следили за ним; они оба чувствовали, как внутренний глухой голос, в других не таких определенных и потому еще более жестоких выражениях, обвиняет их.

— Да,— повторил спокойно черноволосый,— этот человек негодяй.

— Впрочем,— продолжал толстяв, хотевший исчерпать предмет,— все так его и называют; это единогласное мнение; никто не защищал Тесье и у него должно быть часто звенело в ушах; вся честная часть нашего общества, точно мы с вами, в один голос, обвинила его сегодня. Пусть он попробует когда либо представиться в депутатское собрание, пусть только осмелится попробовать, ни одного голоса не будет за него!

— К несчастью, вы преувеличиваете, так как всегда найдутся люди, готовые извинить чужия ошибки, вероятно, в надежде, что и им, при случае, отплатят тою-же монетой. Статья, только что, прочитанная вами, лучше всего подтверждает мои слова.

— О, газетная статья, это разве что либо значит? Она выражает или мнение единичной личности, нарочно высказывающей странныя понятия, чтобы обратить на себя внимание, или из себя представляет выходку сумасшедшей головы, вроде М. Нет, нет это ничего не доказывает! Общественная совесть — вот высший и самый справедливый судья! Ведь что бы ни говорили, существует общественная совесть и в подобных случаях она проявляется очень ясно.

— Я хотел бы верить вам.

— Уверяю вас, я прав; этот журналист и подобный ему могут делать какия им угодно заключения, они не изменят приговора общества. Общественная совесть

не ошибается, так как не входит в ненужныя тонкости, не делает исключений. Думая про ея приговоры, утешаешься в тех нелепостях, какия приходится читать в книгах и газетах.

— Я вижу вы хорошаго мнения о людях. Я несколько менее оптимист. Но не все ли равно? В главном мы вполне сходимся.

Свисток локомотива дал знать, что поезд подходит к Пуасси, разговор прервался.

Толстяк заботливо сложил смятыя газеты и приготовился выйти из вагона, его собеседник тоже встал.

— Как,— вскрикнул говорливый пассажир,— вы тоже тут выходите?

— Да.

— Вы мне не сказали об этом.

— Мы разговаривали о более интересных вещах.

— Нет, нет, я очень рад, и надеюсь мы ближе познакомимся с вами.

Поезд остановился; оба пассажира вышли, уступая один другому дорогу в дверь.

По платформе они шли рядом; толстяк все размахивал руками, сухощавый держался спокойно, несколько согнувшись.

Бланка и Мишель остались одни.

Они слышали весь разговор. Обернувшись к окну и схотря на чистыя линии низких холмиков, на текущия между ними речки, они еще лучше нежели слова этих незнакомых людей слышали звук внутренняго голоса, прежде заглушеннаго сладкими мечтами, но теперь ставшаго сильным, торжествующим в своем поражении. Теперь они смотрели друг на друга грустными проницательными глазами и в каждом из них шевелилось скрытность и недоверие в другому. Разве они могли сказать все, что думали? Есть оттенки чувств, которые нельзя объяснить словами, есть вещи, о которых лучше не говорить, так как, раз оне будут выражены громко, ум уже никогда не найдет сил отделаться от них.

Новобрачные сидели молча, пока поезд не двинулся, только глаза их говорили о том, что они со страхом хотели скрыть друг от друга и чего скрыть было нельзя. Потом Бланка подошла к мужу и близко, близко села подле него, все в ней выражало умоляющую нежность.

— Правда ли, что вы никогда не будете счастливы?— спросила она дрожащим голосом.

Он взял ее руки и привлек в себе, точно чтобы охранить, и защитить от невидимой опасности.

— Счастлив? — ответил он,— счастлив? Я так счастлив, что…— лживыя слова жгли его губы. В ту минуту, когда он произносил это уверение и знал, что любимая женщина вполне принадлежит ему, что он может увезти ее куда ему угодно, в то мгновение, как его губы были готовы прижаться к ея желанным губам, между ним и ею вставали образы существ с разбитым сердцем, виделись развалины домашняго очага, представлялась вся гибель его жизни, все муки, которыя он вызвал, чтобы создать себе счастье, и это видение делало его вполне безсильным; он не узнавал себя больше, чувствовал, что его душа точно не могла больше радоваться и любить! Ему казалось, что прежней души в нем больше нет. A Бланка, положив голову к нему на плечо, старалась поймать его взгляд. Она могла бы понять, что происходило с ним, потому Мишель сильно прижал ее к себе движением, в котором был и вызов судьбе и отчаяние, целовал ее и шептал:

— Да, я счастлив! A вы, а ты.

— О, я! я тебя люблю, я счастлива и ни о чем не думаю.

Последния слова выдали Бланку; тоть же торжествующий голос, который жестоко мучил и Мишеля и ее, громко произнес:

— Это не правда!

Они одни в купэ. Поезд уносит их к туманному неведомому будущему, избранному ими и оба чувствуют, что весь воздух кругом них точно наполнен угрожающими миазмами вечной лжи, страха перед собой, неизгладимых воспоминаний, которых ничто не изгонит и которыя вечно будут отравлять им жизнь.