Частная жизнь парламентского деятеля
Шрифт:
“Эта безконечная процедура, вся основанная на лжи, ничто иное, как душу раздирающая комедия, какой-то безпорядочный маскарад! Для развода, вы знаете это, нужен повод, а у нас, повидимому, нет его, по крайней мере, нет достаточно уважительнаго, по мнению закона. Пришлось изобрести предлог; самым подходящим явилось то, что эти господа называют “оскорбительныя письма и оставления супружескаго жилища”. Оскорбительныя письма? Поверите ли, друг мой, у него нашлось печальное мужество прислать мне их. Я знаю, что он ни слова не думал из того, что писал, но между тем, я читала все это со страшной болью в душе. Если бы мне пришлось сделать что либо подобное, у меня бы просто не хватило сил заставить себя сыграть такую роль, и тем отречься от всего нашего прошлаго, загрязнить воспоминания! Только подумайте, эти письма прочтут в суде, я перенесла унижение получить их, а еще мне предстоит худшее: я должна буду слушать, как адвокат читает их, указывая судьям на дерзкия, оскорбительныя выражения, а члены суда, взвесив каждое слово, станут разсуждать, достаточно ли оскорбительны эти письма, чтобы быть поводом к разводу. Скажите, ради Бога, в ком больше жестокости — в законе ли, который требует такого лидемерия, или в человеке, соглашающемся на него? Если бы к этим ужасным письмам он прибавил хотя несколько слов, чтобы попросить прощение за свою отвратительную роль! Но Мишель не сделал этого! Я думаю, он не доверяет мне, боится написать хоть слово, противоречащее тому, что сочиняет его поверенный для успеха процесса, ему страшно, что я покажу это письмо и, пожалуй, замедлю или совсем помешаю произнесению в суде желаннаго для него решения, которое он старается ускорить посредством всех еще оставшихся у него связей. Но ему нечего бояться! Скольбо бы ни пришлось мне страдать, я не захочу
“Когда все окончится, я на несколько дней приеду к вам, а потом ужь выберу место, где поселиться.
“В Аннеси у меня много воспоминаний, но за то это единственный уголов в мире, где я найду сочувствие, где меня встретят дружески;
“Прощайте, милый друг, целую всех вас, какие вы счастливцы! Сусанна Тесье”.
;Мишель к ;; Монде.;
“Милый друг, зачем ты упрекаешь меня? Ты знаешь лучше, нежели кто нибудь, что это безполезно. Сделаннаго не вернешь даже и при желании, а я, вдобавок не смотря на все, что приходится выстрадать, ни за что на это не согласился бы. Если бы мной даже не руководила слепая, непреоборимая страсть (а этого нет, моя любовь еще сильнее с тех пор, как устранилась единственная преграда, сдерживавшая ее), неужели ты думаешь, что даже в этом случае, при малейшей деликатности чувства, мы бы с Сусанной могли съизнова начать нашу совместную жизнь, после всего, что нам пришлось пережить, после всей этой тяжелой процедуры?
“О, этот процесс, который тянется уже больше двух месяцев, уверяю тебя, он нас разъединил сильнее, чем приговор, которым все завершится. Он разбивает все остатки нашего прошлаго, грязнит воспомивания, уннжает душу, И подумать, что я защищал существующий порядок вещей, законы! Нечего сказать, прекрасно это все! стоит тратить силы на то, чтобы поддерживать подобное здание. Я в первый раз вижу близко юридический механизм, который должен регулировать нравственность общества, и нахожу его отвратительным, в нем ясно выказывается все лицемерие, ложь, фальшь и жестокость наших учреждений. Закон о разводе, против котораго я когда-то говорил, теперь мне представляется логическим дополнением к теперешней форме брака; оба так мало действительны! Ты себе представить не можешь, на какой низкий уровень развод ставит нас, каким унизительным условиям подвергает, какой смешной и постыдной комедии требуют от нас! Если законоведы, утвердившие развод, не были все до единаго холостыми людьми, им нет извинений, потому что они ровно ничего не поняли в своей задаче. Они для развода непременно потребовали факта. Но что такое факт? Нас не разделял никакой ;факт ;и пришлось изобрести его, вследствие этого, содрогаясь от стыда и негодования, стараясь не читать, я списываю оскорбительныя письма, которыя составил для меня мой поверенный; а он занимается этим ремеслом с невозмутимой ясностью духа. Еще надо радоваться, что закон признает достаточным этот сравнительно не тяжелый довод, а то мне пришлось бы при свидетелях ударить мою жену, или разыграть комедию и попасться с поличным, заранее нанявши для этого какую нибудь несчастную девушку! Вот какие умные способы при думал закон, чтобы, охраняя святость брака, дать возможность людям расторгать его. Закон требует фактов, ему их и дают; ты видишь какою ценой! Но неужели, скажи сам, положение вроде нашего не в тысячу раз более убедительно, чем всевозможные факты в мире? Разве такое чувство, как мое, не более удаляет меня от жены, нежели дурное обращение с ней или приключение в отдельном кабинете? Нет! У меня нет любовницы, следовательно, по закону, я безупречный муж и жене нечего требовать от меня. О, если я когда нибудь вернусь к делам… Правда, что этого никогда не будет.
“Моя проклятая известность, конечно, еще усложняет положение. Несмотря на то, что теперь я просто гражданин, менее, чем кто либо из французов, имеющий возможность стать министром, понадобится несколько месяцев, чтобы со мной обращались, как с первым встречным торговцен. Поверенные, адвокаты, судьи смотрят на меня, как на интересное животное, считают, что они с особенной тонкостью и искусством должны проделать надо мной всю процедуру. Увещание было, действительно, необыкновенное! Как это люди так мало знают человеческую природу! Признаюсь, вся эта комедия глубоко взволновала меня; у председателя я увидался с Сусанной; как она похудела, постарела! Как была печальна! Бедная, какое страшное зло я сделал ей, а между тем ни на минуту не переставал быть к ней глубоко привязанным. Председатель разливался в красноречии, высказывал глубокие принципы нравственности, а в моем воображении проносились все хорошия воспоминания из нашего прошлаго, которое исчезло, как сон, точно никогда и не существовало. Какая страшная несправедливость в том, что ея и мое положение так различны: я, сделавший зло, получу то, к чему стремлюсь, буду счастлив, если это допустит моя совесть; она же, только страдавшая, одинока, повинута, ей нечего ждать впереди. Конечно, у нея есть дети… Дети! Я постоянно думаю о них, особенно об Анни. Она всегда ведь была моей любимицей за свою глубокую, чувствительную природу, точно предназначенную страдать, она тоже меня очень любила. Как нежно, бывало, гладили мою бороду ея маленькия рученки! Как мило разсказывала она все историйки, какия только знала! Замечает ли Анни, что я уехал? Спрашивает ли когда-нибудь о папе? Не знаю. Только по окончании развода, я постараюсь время от времени видеться с ними. Часто мне даже приходит в голову, не лучше ли никогда не видеть их. Пусть оне думают, что я умер, Никто не станет говорить с ними обо мне и впоследствии, в смутных воспоминаниях ранняго детства, им будет еле мерещиться мой образ. Хорошее понятие иначе оне составят о семье, поняв, что их мать одна, а отец живет с другой женщиной. Им я приношу тоже огромное зло, быть может большее нежели думаю сам. Странная моя судьба! Еще, кажется, ни один человек в мире не любил добра и правды сильнее меня, не верил в них тверже чем я, а между тем, немногие делали столько зла себе и тем, кого любили. Часто мне представляется, что все причименное горе, все загубленное, испорченное — ровно ни к чему не послужит. Неужели все эти муки могут создать какое бы то ни было счастье? Невозможно, правда? Это было бы проклятое, отравленное, дурное счастье, а ни я, ни Бланка не способны наслаждаться подобной участью.
“Вот уже два месяца, как я живу в Grand-H^otel’е. В гостиннице лучше, чем где либо, можно спрятаться, скрыться. Я кое как убиваю время, хотя это не в моем характере.
“С Бланкой я не вижусь и не пишу ей; она мне тоже не пишет. Мы ведем себя очень осторожно. Во что бы то ни стало, необходимо, чтобы ея
“Удастся ли это? Надеюсь, да, несмотря на отвратительную статью, в которой я узнал чертовское ясновидение и злость Диеля. Отвечать на нее было невозможно, это только ухудшило бы дело. Я думаю, что месяца через два развод окончится. Кажется, такого рода процесс должен тянуться, по крайней мере, четыре месяца.
“Чтобы все двигалось скорее, мне пришлось обратиться к протекции моих прежних знакомых. К счастью, мне помогли; не ради моего положения (все ведь отлично знают, что я уже не то, чем был прежде), но потому, что всем выгоднее покончить дело: моим партизанам хочется как можно скорее избавиться от меня; противники желают, чтобы скандал непременно состоялся, потому процесс идет без задержек. A другие-то несчастные, агония которых тянется около года, которые напрасно силятся заставить колесо, раздавливающее их, двигаться быстрее и тем сократить свои муки. Правда, за то они не подвергаются тому, чтобы их несчастия делались достоянием толпы. Господи! как мне хочется скрыться от всех, уехать с нею куда нибудь, где бы никто не знал моего имени, а мы сами не понимали бы, что говорится кругом, и забыть обо всем на свете!
“Прощай, дорогой друг. Несмотря ни на что, люби меня по прежнему. Не брани меня больше и будь счастлив тем, что ты живешь без приключений, в прелестном любимом уголке, с близкими людьми, которым никогда не принес страданий. Твой М. Тесье”.
;Сусанна к Монде.;
“Через несколько дней все будет кончено, Поверите ли, дорогой друг, я жду этого жизненнаго перелома и с нетерпением, и с горем. Иногда меня охватывает отчаяние, при мысли, что в ту минуту, когда судья произнесет приговор, точно пропасть образуется между мною и моим прошлим счастьем, моими светлыми воспоминаниями, единственной любовью, любовью, которая с летами должна была перейти в спокойную привязанность и наполнить все существование до глубокой старости, до смерти. Вместе с тем мне невыносимо ждать, мучиться, точно в лихорадке, которую усиливают последния совещания с адвокатом. Главное же я не в силах переносить ужаса ожидания этого рокового дня. Ведь мне придется, точно преступнику, выступить перед судом. Все эти предварительныя подготовки тянутся через-чур долго, слишком многое ими затрогивается; голова слишком напрягается, доходишь чуть ни до безумия! О, как мне хочется поскорее уехать из Парижа с моими бедными сиротками. Оне веселы, играют, не знают ничего. Вот уже четвертый месяц оне не видали отца и начали забывать его. Первое время Анни часто говорила о Мишеле, спрашивала, вернется ли он? Теперь же почти не упоминает о нем, а если и говорит, то без малейшей грусти. Лауренция, пожалуй, даже не узнала бы его. Хорошо бы вечно оставаться ребенком, чтобы иметь способность так забывать. Захочет ли впоследствии Мишель увидать их? Вряд ли. Это вызвало бы в его душе лишний упрек совести, омрачило бы его новое счастье. К тому же что он может сказать дочерям? Когда оне выростут и поймут все, оне его будут судить и подумают “отец бросил нас!” Бедныя, милыя малютки! Оне и не подозревают, что значит лишиться отца, оне не знают, что в их жизни явилась новая опасность, что только мне одной придется охранять их. Право, мне делается страшно при мысли, какая огромная ответственность ляжет на меня; что никто не будет облегчать мне ее. Подумайте, одна я должна воспитать их, одна отвечу за то, каким образом сформируются их души, а это тяжелая задача!
“Не согласны ли вы со мной, что нравственная жизнь родителей, так сказать, приготовляет и определяет жизнь их детей. Следуя таинственному и непреложному закону, добро порождает добро, здо производит зло. Меня часто преследует мысль и я спрашиваю, что навлечет на девочек поступок их отца? Если, действительно, нами управляет этот роковой закон, то семена несчастия и зла уже зародились в их судьбе и со временем дадут ростки. По временам у меня бывает (или мне чудится, что бывает) предчувствие того, что ждет моих девочек впереди; особенно я боюсь за Анни, она вечно печальна, задумчива, и это, право, неестественно и грустно видеть в девятилетнем ребенке. Она никогда не играет, говорит мало, точно вечно думает или мечтает о чем-то; ведет она себя как-то машинально хорошо, и, мне кажется, ея обманчивое спокойствие скрывает задатки бурь; в ея больших темних глазах еще не светится ясно выраженная мысль, а между тем они смотрят так печально, что невозможно видеть их, не спрашивая себя: какие-то образы отразятся в них? Какия слезы из них потекут? Бедныя дорогия дети! Мне бы хотелось, чтобы всю жизнь оне прожили так счастливо, как я двенадцать лет; двенадцать лет, промелькнувших так быстро! Я хотела-бы, чтобы у них было спокойное, здоровое счастье, без поздних сожалений, без стремительных желаний, словом, такое, какое было у меня. В нашем несправедливом свете есть столько обездоленных никогда не знавших счастья, что, когда было целых двенадцать хороших лет, казалось бы, следовало свою жизнь считать полной, и спокойно перенести горе, нахлынувшее потом. Нет-же, неправда! после сладкаго сна еще тяжелее проснуться; раз уже года счастья прошли, они считаются ни во что. Прошлое умерло и никогда не вернется. Я только страдаю и боюсь того, что меня ждет впереди. Не легко мне будет жить в тяжелом утомительном уединении… Женщине так трудно быть одной, и я так боюсь одиночества! Видите, мой друг, какия безпокойства, какия думы волнуют меня перед роковым днем. Мне необходимо было кому нибудь поверить их, а только с вами я и могу говорить откровенно. Сейчас-же, по окончании развода, я с детьми уеду в Аннеси и проживу там несколько недель, потом, потом наступит неизвестное, неопределенное будущее. Сусанна Тесье”.
;Монде к Мишелю.;
“Еще время не ушло, мой друг, еще можно вернуться назад и я с последней мольбой обращаюсь к тебе! В мое письмо я вкладываю и письмо твоей жены, которое только что получил. В нем нет фраз, трогательных восклицаний, крикливаго отчаяния, но видится такое материнское безпокойство, такое глубокое горе, такое верное понимание действительности, что, если ты еще способен послушаться голоса справедливости, ты, быть может, очнешься. Очевидно, ты уже несколько месяцев живешь как во сне, двигаешься как слепой, действуешь словно в состоянии гипноза, точно какая-то посторонняя сила руководит тобой и губит тебя. Еще есть время вырваться из под ея власти, спасти близких тебе и самого себя! Довольно жертв принес ты твоей зловещей страсти: постарайся опомниться. Одно место в письме Сусанны особенно поразило меня, а именно, ея слова о твоих дочерях. Подумал ли ты, что последствие твоей вины, точно тяжкий приговор, обрушится на них, что ты испортишь им жизнь, может быть, смутишь их души? Мать женским инстинктом поняла это; ведь женщины иногда чуют приближение еще далекой опасности. Как хорошо она поняла, что особенно сильно опасаться следует за лучшую из них двоих, за кроткую маленькую Анни, которую ты так любил, вероятно, за сходство с собой; действительно, она походит на тебя, точно твое собственное отражение. Подумай, ты теперь ей создаешь будущность и ответствен за нее. Не вообрази, пожалуйста, что мне поручили написать тебе. От собственнаго имени, во имя нашей старой дружбы, я делаю эту последнюю попытку, я не разсчитываю на силу своих доводов и если еще надеюсь, то лишь потому, что ты не злой, не черствый человек и дружеския слова, сказанныя в эту страшно важную минуту, быть может, помогут тебе очнуться из твоей летаргии. О, еслибы мое письмо могло разбудить твою совесть, ведь в тебе же она есть, я уверен в этом, ты усыпил ее, но рано или поздно, она вступит в свои права, и, если тогда непоправимое будет уже совершено, ея пробуждение явится слишком поздно.
“Нечего и говорить, что здесь, где прежде тебя считали чем-то вроде героя или бога, очень много занимаются тобой, никто не извиняет твоего поведения; даже сам я, хотя и стараюсь несколько защитить тебя. Ты осужден единогласно, приговор точно явился результатом общественной совести. Тебя ставили очень высоко, потому и судят строже, нежели других. Неужели ты воображаешь, что все заблуждаются, а ты один прав? Не думай, впрочем, что тебя порицают слепо и безжалостно. Да, твой поступок бранят, но тебя все еще любят и, еслибы ты хотел, тебя бы простили вполне; эти чужие, равнодушные люди, возлагавшие на тебя свои самыя высокия надежды, защищающие твое дело против тебя-же самого, еслибы ты снова вернулся на прежний путь, простилибы тебя так-же чистосердечно, как и твоя семья. Никакого следа не осталось бы от бури; ты мог-бы возстановить и твою общественную жизнь, и твой домашний очагь. Вот что я хотел сказать тебе, мой милый друг. Кроме страсти, еще упрямство и род отчаяния теперь заставляют тебя делать то, что ты делаешь,— если это так, еще ничто не потеряно. Голос здраваго смысла, вместе с голосом долга, могут совершить чудо, которое спасет тебя. Если дружеская поддержка может придать тебе мужество, напиши мне и я сейчас-же приеду в Париж. Я, как и другие, порицаю тебя, но люблю несравненно больше, чем они, и ты по прежнему можешь всегда разсчитывать на меня. Твой старый друг Жак Монде”.