Частное расследование
Шрифт:
А может, просто он сам старел, и хотелось ему, чтобы подольше, а может, и навсегда рядом был прежний Алешка, для которого отец - высшая сила и правда.
Лаптеву льстило и то, что именно сюда, в газету, пришел сегодня Алешка. Не только как отца, но и как журналиста просил его помочь.
В недавние еще времена Алешка отцову "районку" уважал более других газет. Он читал ее, особенно статьи Лаптева. И работой отца откровенно гордился. Но хоть и недавние то были времена, да не нынешние. А нынче, совершенно точно, Алешка относился к отцовой газете весьма снисходительно. Читать он ее не читал. А если и проглядывал,
В раздумьях, вспоминая былое, Лаптев во многом себя винил. Он, конечно, был виноват, виноват во многом. Особенно ясно вспоминался ему одни случай. Вспоминался часто, навязчиво.
Это было два года назад, уже здесь, в этом поселке. Алешка встретил отца на пороге, с газетой в руках.
– Папа, вы здесь все перепутали, - быстро загово рил он.
– Здесь неправильно. Этих ребят уже и в школе нет.
Лаптев посмотрел. В номере стоял снимок: школьники за столами сидят, собрание.
– Что перепутали?
– спросил он.
– Комсомольское собрание, все нормально.
– Они еще в позапрошлом году школу кончили. Вот эта девочка... Вот эта... Она уже замуж вышла, у нее ребенок уже, - Алешка глядел на отца испуганными глазами.
– Тебя теперь будут ругать?
Лаптев прочитал вслух подпись к фотографии:
– "Комсомольское собрание в школе", - и засмеялся:- Ничего... Ерунда... Это тематическая полоса, комсомольская. Не было снимков, ну и сунули. Текстовку правильно сделали. Здесь же конкретно ничего не указано,- разъяснил он не столько сыну, сколько себе.- Ничего, сынок, ерунда... Все нормально, пошли ужинать.
На кухне, за столом, Алешка снова начал:
– А у нас в школе смеются...
– Подождав, он поднял на отца глаза, вопрошающие и снова испуганные, и забормотал: - Ведь они же в позапрошлом году кончили... У нее ребенок родился, вот у этой девочки,- он снова потянулся за газетой, которая лежала на подоконнике.
Лаптев остановил его:
– Ешь, ешь.
– И усмехнулся: - Эх, Алешка, святая простота, - и не сыну, а жене начал рассказывать о каких-то ошибках, еще более нелепых.
Конечно, не надо, не надо было при Алешке заводить этот разговор, и про снимок можно было по-иному объяснить. Потому что, может быть, именно с того вечера все и началось. А может, и не с того... Всего не упомнить.
А может, Лаптев все это сам придумал. Может, просто Алешка взрослел, умнел, начинал кое-что понимать. Может, и так.
Но сейчас Лаптев торжествовал. "Вот так, Алешка, - разговаривал он в душе с сыном.
– Так-то, дорогой мой пацан. Не такой, значит, и балбес твой отец. Не такими уж пустяками занимается. Воротил-воротил нос, а приперло - ко мне прибежал. Куда же еще..." Лаптев посмеивался, довольный.
Но радость радостью, а дело нужно было делать. И дело неприятное, кляузное. Лаптев знавал такие дела и никогда их не любил. Ведь только жалобщику ясно, что с ним неправильно обошлись. А начни копать...
Улыбка с лица Лаптева сошла. Он записал на листке календаря: Балашова. Имя-отчество повспоминал - не вспомнил.
Машу он знал. Маша Балашова часто приходили к Алешке. Они дружили. Маша, видимо, нерусской была по матери. На татарочку смахивала или на башкирку. Как и Алешка, круглолицая, но
Лаптев дважды подчеркнул написанную на календарном листке фамилию и задумался. Хороших знакомых в школе-интернате у него не было. Как, впрочем, и во всем поселке, где он был человеком новым, приехавшим сюда лишь два года назад. Но, несколько подумав, он вспомнил об инспекторе районе, с которым познакомился в одной из поездок. В столовой они вместе обедали, а главное были завзятыми рыбаками, на том и сошлись.
Ему Лаптев и позвонил. Инспектор оказался на месте. Выслушав, он сказал:
– Подожди, я тебе перезвоню с другого телефона.
А перезвонив, объяснил:
– Там у меня бабы сидят. А это такой народ, сразу уши навострят. Так зачем тебе Балашова? Вам, что ли, пожаловалась?
– Вроде этого, - уклончиво сказал Лаптев.
– Я твое мнение хочу знать. Неофициальное. Лично твое. Не для газеты, а для себя. Как там и что, если не секрет?
– Понимаю. Так вот, я увольнением Балашовой не занимался. Приходил их директор и разговаривал с заведующим и с профсоюзом. О чем они толковали, не знаю. Но вообще я считаю, это нехорошо. Евгений Михайлович у нас работал. Хороший был математик. Двое детей все же...
– У нее еще есть?
– Девочка в девятом, мальчик в пятом. Хорошие дети. Ну, вот... Я думаю, это неправильно, просто не по-человечески. Тем более среди зимы, не предупредив. Где она у нас устроится? Это же не город... Там, конечно, есть какие-то...
– помялся инспектор.
– Что-то у нее нашли... С бумагами какой-то непорядок. Но если она подаст в суд, я думаю, ее восстановят. Но это просто мое мнение, частное, понял? Если тебе нужно для газеты, то я ни при чем, обращайся к заведующему, в профсоюз. Пусть они и объясняются, они этим делом занимались.
На том разговор и кончился. Но Лаптеву большего пока и желать не приходилось. Он просто должен был убедиться хотя бы в малой правоте Алешкиных слов. И лишь тогда начинать дело. Эта правота теперь была налицо, и, кажется, весьма немалая.
Теперь можно было идти к редактору, чтобы официальное согласие получить, и тогда уж начинать основательный разбор.
Редактор был у себя. Он занимался цветами. В просторном кабинете их было немало.
Широко плелся возле стены, по лесенке, восковой плющ гойя, который цветет снежными малыми звездочками, такими душистыми, что в пору его цвета из комнаты не уйти, недаром росинка меда поблескивает в каждой его чашечке.