Частное расследование
Шрифт:
Он говорил все это запальчиво, быстро, он снова глядел на отца. И лицо его разгорелось, румянец полыхал. Снова мальчишеским стало лицо, круглым. Мальчишеским. Хоть и злые слова он говорил.
А Лаптев не перебивал. Он сидел и ждал, пока Алешка выльется. А когда запал сына кончился, Лаптев поднялся, сходил за сигаретами. Бог с ним, можно и здесь разок покурить. Потому что курить было необходимо, а уйти нельзя. Он отодвинул стол от стены, чтобы пробраться к форточке, отогнув клеенку, сел на столешницу. Устроил поудобнее больную ногу. И тогда закурил, затянулся с наслаждением,
А перед глазами, на улице, лежал асфальт дороги, освещенный скудным светом. За дорогой бугры земли высились. Что-то копали там уже второй год. Но бугров-то сейчас не было видно, темнота их скрывала. Просто знал Лаптев, что там высятся бугры.
А еще он знал теперь, почему Алешка бил того... болтуна. Может, и не болтуна.
– Ну, а следующий кто? Или они все испугались?
– Не знаю.
– Тебе еще за этого придется рассчитываться. А за следующего тебя из школы выгонят и посадят.
– Ну и пусть. Но пока не посадят, я их защищу. Я ничего не боюсь.
– Конечно, это ерунда...- докурил Лаптев и выбросил окурок.
– А за что они Машу не любят?
– Кто?
– Ну, вот эти все...
– Почему все? Их двое-трое. Потому что сволочи. Мстят.
– За что?
– За то, что они - сволочи, а она...
– и замолк.
– Да-а, разговор...
– вздохнул Лаптев и вернулся на место, стол на место поставил.
– Та-ак... Значит, будем бить, - сказал он сам себе. И он знал, что это так и будет. И еще знал, что Алешке теперь всякий взгляд будет казаться косым, всякое слово - злым намеком, издевкой. И потому следующего взрыва, видимо, ждать долго не придется. Но объяснить сыну все это он не сможет, потому что Алешка ему просто-напросто не поверит.
– В чем, по-твоему, обвиняют Балашову?
– Во всем, даже в воровстве, - зло ответил сын.- Хоть умнее бы что-нибудь придумали.
– А из-за чего на самом деле, по-твоему, ее уволили?
– Потому что она умнее их в десять раз.
– Кого их?
– Учителей.
– Да-а... Ну, хорошо, ты будешь в школе кулаком затыкать рты. Но всему поселку ты рты не заткнешь. Директора школы не заставишь изменить решение. А значит, Машиной маме не поможешь. А ведь это главное?
– А ей никто не поможет. В главном. Все ее бросили.
– Я ей помогу, - сказал Лаптев.
– Если она на самом деле ни в чем не виновата.
– Ты уже раз помог.
Лаптев перемолчал и повторил снова:
– Я ей помогу. Если она не виновата. Но при одном условии...
– Чтобы я никого не трогал?
– перебил его сын.
– Да. Пальцем.
– Даже если они начнут открыто говорить?
– Послушай. Что у Маши - вся школа враги? Насколько я понимаю, - рассуждал Лаптев, - пытаются ее подколоть те ребята, которые неравнодушны к ней. Или как там. Они злятся. Мстят. Ты им дорогу перешел. Отыгрываются на Маше. Так?
Сын опустил голову, низко, почти к коленям припал. Волосы его золотились в свете лампы. А Лаптев подумал, что и у него, наверное, когда-то были такие же волосы. Просто стриглись тогда
– Так мы договорились?
– А ты, правда, поможешь?
– глаза Алексея глядели строго.
– Если она не виновата...
– А если ты снова...
– Слушай, давай друг другу нервы не портить,- наклоняясь и приближая свое лицо к лицу сына, устало сказал Лаптев.
– Я тебя не обману. Неужели ты не понимаешь? Сын... Всё, что можно, мы с тобой сделаем. Согласен?
– Хорошо.
– Твердо?
– Я же сказал, чего же ты сам...
– Ну, прости,- остановил его Лаптев, поднимаясь.- Порядок.
Он и жене то же сказал:
– Порядок.
– Что порядок? Как? Расскажи все подробно.
Всех подробностей он, конечно, не передал. Просто успокоил.. И ушел на кухню, сказав, что нужно сегодняшние записи разобрать, с совещания. На свежую голову.
На кухне он наконец расслабился. Здесь не было сына, а значит, отпала нужда притворяться, сдерживаться. И здесь, в темноте и тишине, прихлебывая горячий чай, Лаптев начал новый разговор с сыном, но уже по-иному, и, снова услышав: "Ты испугался. Ты и не хотел помочь. Ты обманул", он не стал сдерживаться и пропускать эти упреки. Он начал объяснять сыну, себе.
"Испугался? Разве я трус? Я, конечно, не из первого десятка храбрецов, но был на войне и упреков там не слышал. А вообще, что такое смелость? Есть ли она на самом деле? Или ее придумали так, для красоты?"
Лаптев воевал недолго. Он попал на фронт в январе сорок пятого. После училища, командиром взвода.
В первый раз он отвоевал двадцать дней, получил семь осколков под шкуру и ушел в госпиталь. Ранение ерундовое. Все осколки небольшие, неопасные.
Что происходило в этих двадцати днях, Лаптев сейчас не помнил. Шла война. Он был командиром стрелкового взвода, на передовой и воевал. Вспоминалось лишь отдельное и кусками. Так, однажды, прибежал за Лаптевым связной от командира роты. Шли со связным вместе. Потом тот сказал: "Здесь по одному. Он стреляет. Два-три снаряда обязательно кинет". И побежал. И точно, завыло. Потом три разрыва. Все позади связного. Тот благополучно достиг какого-то ему известного места, остановился и махнул Лаптеву рукой. Надо было бежать. И Лаптев побежал сразу же, не колеблясь.
В те минуты, когда глядел он на бегущего связного и слышал вой летящих снарядов, ему было плохо. Он видел первый взрыв - связной остался цел и бежал, но мог погибнуть при втором разрыве. Он опять уцелел и бежал. Но ведь следующий снаряд может оборвать его жизнь. С замиранием сердца и тошнотой глядел Лаптев на эту игру со смертью, но думал он тогда не о связном, а о себе. Ведь это ему предстоит бежать по открытому полю. Это его будут искать снаряды. И как знать, они могут найти его.
Но как только связной махнул ему, Лаптев сорвался с места. Он не медлил и секунды, и причиной была не смелость. Он просто не хотел, чтобы в нем видели труса.