Частное расследование

Келлерман Джонатан

Она сделала ударение на слове «приятельницы» и едва заметно нахмурилась.

— О чем именно они говорили, я не могу вам сказать, потому что она — доктор Урсула — всегда заботилась о том, чтобы держать маму подальше от всех — от прислуги, от меня. Не то чтобы она прямо это говорила, просто у нее была манера так смотреть на тебя, что становилось понятно — ты здесь лишняя.

Она снова нахмурилась.

— Потом, примерно через месяц, они вышли из дома. Стали прогуливаться по участку. Занимались этим очень долго — несколько месяцев — без видимого невооруженным глазом прогресса. Мама и так всегда могла это делать. Сама. Без всякого лечения. Этот этап казался мне нескончаемым, и никто не говорил

мне, что происходит. Я начала задавать себе вопрос, знают ли они... знает ли она,что делает. И правильно ли я поступила, приведя ее к нам в дом. Единственный раз, когда я попыталась справиться об этом, мне было очень неприятно.

Она замолчала и сжала руки.

Я спросил:

— Что же произошло?

— После очередного сеанса я догнала доктора Урсулу, когда она уже садилась в машину, и поинтересовалась, как идут дела у мамы. Она просто улыбнулась мне и сказала, что все прекрасно. Ясно давая мне понять, что я лезу не в свое дело. Потом она спросила, а что, меня что-то беспокоит? — но совсем не так, как если бы ей было не все равно. Не так, как спросили бы вы.Я чувствовала, что она раскладывает меня по полочкам, анализирует. По мне поползли мурашки. Я так и отскочила от нее!

Она повысила голос, почти кричала. Поняв это, вспыхнула и зажала рот рукой.

Я ободряюще улыбнулся.

— Но потом, позже, — продолжала она, — я не могла этого понять. Наверно. Необходимость в конфиденциальности. Я стала думать и вспоминать, как все было во время моего лечения. Я без конца задавала вам все эти вопросы — помните, о других детях? — просто чтобы посмотреть, нарушите вы тайну или нет. Испытывалавас. И когда вы не уступили, я потом чувствовала себя успокоенной, и мне было очень хорошо. — Она улыбнулась. — Это было ужасно с моей стороны, правда? Испытывать вас таким образом.

— Это было на все сто процентов нормально, — сказал я.

Она засмеялась.

— И вы выдержали испытание, доктор Делавэр. — Ее румянец стал ярче. Она отвернулась. — Вы мне очень помогли.

— Я рад, Мелисса. Спасибо, что ты так говоришь.

— Наверно, это приятное занятие — быть психотерапевтом, — сказала она. — Все время говорить людям, что с ними все в порядке. И не надо никому причинять боль, как другие врачи.

— Иногда все-таки бывает и больно, но в целом ты права. Это великолепная работа.

— Тогда почему же вы больше не... Простите. Это меня не касается.

— Ничего, — сказал я. — Нет никаких запрещенных тем, пока ты можешь мириться с тем, что не всегда получишь ответ.

Она засмеялась.

— Ну вот, вы опять в своем репертуаре. А говорите, что со мной все в порядке.

— А с тобой и есть все в порядке.

Она тронула пресс-папье пальцем и тут же убрала его.

— Спасибо вам. За все, что вы для меня сделали. Вы не только избавили меня от страхов, но и показали, что люди могут меняться — могут побеждать.Это иногда бывает трудно понять, когда увязнешь в середине чего-то. Я уже думала, не заняться ли мне самой изучением психологии. И может, стать психотерапевтом.

— Из тебя получился бы неплохой специалист.

— Вы правда так думаете? — спросила она, посмотрев на меня и явно приободрившись.

— Правда. Ты умная, толковая. Люди тебе не безразличны. И ты терпелива — из того, что ты мне рассказала, как пыталась заставить мать обратиться за помощью, я понял, что ты обладаешь огромным терпением.

— Ну, я люблю ее, — сказала она. — Не знаю, насколько мне хватило бы терпения по отношению к кому-то другому.

— Вероятно, это было бы еще легче, Мелисса.

— Да, наверно, так оно и есть. Потому что, честно говоря, я не

чувствоваласебя особенно терпеливой, когда это происходило — ее сопротивление, ее увиливание. Были такие моменты, когда мне даже хотелось накричать на нее, сказать, что ей просто пора вставать и начинать меняться.Но я не могла так поступить. Это ведь моя мама. Она всегда чудесно ко мне относилась.

Я сказал:

— Но теперь, после всех этих мучений, которых тебе стоило уговорить ее лечиться, тебе приходится наблюдать, как она и доктор Урсула месяц за месяцем прогуливаются по участку. И ничего не происходит. И это по-настоящему испытывает твое терпение.

— Вот именно! Я в самом деле начала относиться к этому скептически. Потом совершенно неожиданно кое-что стало происходить. Доктор Урсула вывела ее за ворота. Всего на несколько шагов, до края тротуара, и там ей стало плохо. Но все-таки она в первый раз вышла за пределы участка с тех пор, как... я впервые видела такое. И доктор Урсула не спешила из-за приступа вернуть ее в дом. Она дала ей какое-то лекарство — в ингаляторе, вроде тех, какими пользуются астматики, — и заставила остаться на месте, пока она не успокоилась. Потом они снова это сделали на следующий день, и на следующий, и каждый раз ей становилось плохо. Было в самом деле тяжело на это смотреть. Но в конце концов мама смогла постоять на краю тротуара, и ничего с ней не случилось. После этого они начали ходить вокруг нашего квартала. Рука об руку. И наконец, пару месяцев назад, доктор Урсула уговорила ее проехаться в автомобиле. В ее любимом — это маленький «роллс-ройс серебряная заря», выпуска 54-го года, но в превосходном состоянии. Сделан по специальному заказу. Мой отец заказал его по своим спецификациям, когда был в Англии. Один из первых автомобилей, имевших рулевой привод с усилителем. И тонированные стекла. Потом он подарил его ей. Ей всегда нравилась эта машина. Она любила иногда посидеть в ней, когда та была только что помыта, с выключенным мотором. Но никогда не водила ее. Должно быть, она что-то сказала доктору Урсуле о своем пристрастии, потому что, не успела я опомниться, как они вдвоем уже раскатывали на этой машине. По подъездной дорожке и прямо за ворота. Сейчас ситуация такова, что она может вести машину, если рядом с ней сидит кто-то еще. Сама ездит в клинику с доктором Урсулой или с кем-нибудь — это недалеко, в Пасадене. Может, это все звучит и не слишком впечатляюще. Но когда вспоминаешь, где она была год назад, то это кажется просто фантастикой, вы согласны со мной?

— Согласен. Как часто она ездит в клинику?

— Два раза в неделю. По понедельникам и четвергам, на групповую терапию. Вместе с другими женщинами, у которых та же проблема.

Она откинулась назад, с сухими глазами, улыбаясь.

— Я так горжусь за нее, доктор Делавэр. И боюсь, как бы все не испортилось.

— Тем, что поедешь в Гарвард?

— Вообще боюсь сделать что-то такое, что может все испортить. Я хочу сказать, что мысленно представляю маму как бы на чашке весов — знаете, такие весы с коромыслом. Страх перетягивает в одну сторону, счастье — в другую. Сейчас чаша весов склоняется в сторону счастья, но меня не покидает мысль о том, что любой пустяк может столкнуть ее в другую сторону.

— Ты считаешь маму довольно хрупкой.

— Она действительнохрупкая! Все, что ей пришлось пережить, сделало ее такой.

— Ты говорила с доктором Урсулой о том, каковы могут быть последствия твоего отъезда?

— Нет, — сказала она, сразу помрачнев. — Нет, не говорила.

— У меня такое ощущение, — сказал я, — что, хотя доктор Урсула немало помогла твоей маме, она все же не принадлежит к числу людей, которые тебе приятны.