Частные случаи ненависти и любви

Черножукова Виктория

Лиза не могла, не хотела этого слышать: «Или вранье, или старческий маразм! Сколько этому Фишману тогда было? Лет пять? Шесть? Я себя в таком возрасте вообще не помню! Конечно, эти советские обломки готовы любому служившему на стороне немцев приписать разные зверства. Кто дожил – того и правда! А за Мелдериса вступиться некому. Может, он шофером был или механиком. Или где-нибудь в штабе бумажки перебирал. Фишманы разбираться не будут: убийца – и точка!»

– Бронислав Давидович, а в каком возрасте вы попали в гетто? – вежливо, точно врач, поинтересовалась Лиза.

Она старалась не глядеть на профессора, исследуя взглядом старомодную обстановку: дубовый письменный стол с потрескавшимся дерматином вместо сукна, на котором монументом возвышался допотопный монитор, плюшевые портьеры в пол, торшер на витой ноге с махрящимся абажуром, янтарного цвета радиола «Латвия» с зеленым глазком и желтыми, словно прокуренные зубы, клавишами, часы с кукушкой, ряды книг на

полках с корешками всех мыслимых форматов и расцветок.

Профессор задумчиво пожевал блеклым старческим ртом.

– В четыре года… Нам тогда повезло: отправили в гетто, а не застрелили на месте. В первые дни оккупации в Даугавпилсе евреев убивали безо всяких бюрократических проволочек. Некоторых расстреляли, а некоторых просто загнали в одну из городских синагог и подожгли.

У Юры сделалось такое лицо, как будто он сейчас заплачет. Лиза же обратила внимание, что Фишман оккупацией называет власть фашистов – не коммунистов. Ей стало неловко и стыдно: «Хорошо, что мысли никто не слышит. Если для меня события Второй мировой – лишь исторический материал, то для этого старика – разрушительная детская психотравма».

Какое-то время все молчали. После паузы Рюмин заговорил хриплым голосом, словно за считанные минуты успел простудиться:

– Неужели евреи не понимали, что их ждет?! Гитлеровцы уже тогда по всей Европе… Почему не уехали?!

– Дорогой мой мальчик, вот зачем кричать сейчас? Понимали – не понимали… Те, что поумнее, – ушли, а те, что понаивнее, – остались. Как в анекдоте про умирающего еврея: кто-то непременно должен остаться в лавке. И потом, людям всегда кажется, что именно их как-нибудь пронесет. В Европе – зверства, да. А к нам в Даугавпилс придут совсем другие, «хорошие» немцы. Как в Первую мировую. Тогда ее многие помнили. Недалеко от Двинска – так, милая барышня, звался тогда Даугавпилс – довольно долго проходила линия фронта. Город несколько раз переходил из рук в руки. Сначала тут были российские власти, потом – войска кайзера, затем большевики, латвийская, польская армии… В итоге Двинск вошел в состав Латвийской Республики. Каждая власть к евреям относилась по-своему. Так вот немцы как раз обращались с евреями очень хорошо: например, мэром при них стал Яков Мовшензон. Потом пришла Красная армия, и Мовшензона, конечно же, расстреляли. И вот представьте себе: меньше чем через четверть века немцы возвращаются. Евреи решили, что им дадут нового Яшу Мовшензона, и они заживут как заново родились. Мои родители, например, и не думали бежать. Думали: раз они мирные сапожники, не коммунисты, то кто станет их трогать? В крайнем случае надеялись откупиться. В общем, когда папа с мамой все поняли, было уже поздно…

– А в синагоге? Это команда Арайса? – спросил Рюмин.

– Нет. Это было чисто по-соседски. Пошли слухи, что евреи прячут золото. И конечно, в синагоге – где же еще? Нашлись «очевидцы». В синагогу ворвались, все перевернули, но ничего не нашли. Хочешь сказать, они могли просто уйти? Загнали несколько десятков евреев внутрь, заколотили двери и подожгли. У дверей выставили охранников с белыми повязками на рукавах… Говорят, умирающие кричали так, что было слышно не только в Гайке, но и в центре…

Лиза после этого рассказа совсем притихла и смотрела исключительно в трещину на паркете.

– А когда появилось гетто? – спросил Рюмин.

– Пятнадцатого июля. Тогда новый префект Блузманис издал приказ: всем евреям явиться в предмостное укрепление городской крепости. Примечательно, что соседи охотно показывали на еврейские дома. Так сказать, помогали «очистить» город. Не все, конечно… Большинство просто стояли в стороне и наблюдали, как другие избивают, кидают камни, плюют в тех, с кем жили рядом не одно поколение. Знаете, из местных добровольцев даже формировали расстрельные команды. Нацисты только руководили. Основную работу выполняли «сознательные граждане»: искали спрятавшихся, разоблачали евреев, пытавшихся скрыть свое происхождение.

– Как такое могло произойти? – пробормотал Юра. – Конечно, везде есть подонки, но чтобы всем миром…

– Ну-ну, не преувеличивай. Статистически таких было не больше пятнадцати процентов горожан. Остальные просто предпочитали не вмешиваться. И потом, кроме обычных претензий, что ростовщики и Христа распяли, в Даугавпилсе посчитали, что все евреи за Советскую власть. Даже желтые звезды, которые евреям предписывалось пришивать на одежду, здесь были пятиконечными, а не в виде могендовидов, как в других местах. Еще фашисты вели «разъяснительную работу». Мол, раз жиды – поголовно коммунисты, а то и вовсе комиссары, то ясно, кто ответственен за депортацию местных. А это была чушь собачья, потому что многие из высланных как раз были сионистами или евреями из зажиточных: владельцы хороших домов, магазинов, лавок и складов. В общем, сливки. Их-то в первую очередь и отправили в Сибирь, потому что сталинские репрессии были не национальными, а классовыми.

– Получается, только благодаря депортации и спаслись, – горько усмехнулся Рюмин.

– Да. Такое наше еврейское счастье. –

Фишман закряхтел, прокашлялся. – Палач Сталин спас от палача Гитлера. В Сибири почти все сумели продержаться, а здесь только крохи остались в живых после холокоста…

– Бронислав Давидович, а те евреи, что были за коммунистов, они смогли эвакуироваться до прихода немцев? – спросил Рюмин.

По его тону Лизе показалось, что он обо всем этом и так знает, а этот разговор завел исключительно для нее.

– Какое там! Война началась двадцать второго июня, а уже днем двадцать шестого танковая дивизия Манштейна входила в Даугавпилс. За четыре дня такое важное решение принять да при противоречивых вводных – это, я вам доложу, не каждый готов. Никто не знал, что делать. Указаний же ведь не было никаких. Даже те, кто быстро разобрался, что к чему, не все смогли бежать: старики, больные, у кого-то грудные дети на руках… Из транспорта – только телеги да велосипеды. А в основном – пешком… К тому же выехать из города было только половиной дела. Патриотически настроенные латышские граждане устраивали засады на дорогах, и многие советские солдаты и евреи были ими убиты. А на латвийско-советской границе стояли заградотряды и разворачивали беженцев. Говорили: «Вы паникеры, возвращайтесь назад, Красная армия уже отбила гитлеровцев!» К паспортам цеплялись. Не все успели выправить себе паспорта советского образца, а со старыми удостоверениями – сразу до свидания: «Среди вас могут оказаться шпионы». Даже предупредительный огонь открывали… Оцепление сняли только четвертого июля, когда уходили танки генерала Лелюшенко. Кому-то, конечно, удалось спастись. Мне рассказывал один человек, как он с приятелями перебирался через границу на велосипедах. Их остановили, развернули было обратно, но рядом оказался офицер-артиллерист, попросил помочь переправить пушку через речку. Так и оказались на той стороне. Случай – великое дело!.. Официальные цифры гласят, что из Даугавпилса уехало что-то около трех тысяч евреев. А проживало, согласно переписи, больше одиннадцати тысяч.

– Но не все же, кто попал в гетто, умерли? – подала голос Лиза.

– Не все и до гетто-то дожили! В первый раз постреляли еще в железнодорожном садике, который за тюрьмой «Белый лебедь». Там убили больше тысячи мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет. И наших местных, и заодно заезжих литовских. А уж потом только организовали гетто. Я, когда писал книгу, так часто слушал рассказы про евреев, которые волокли по дороге свои пожитки, перебираясь в это поганое место, что иногда мне кажется, я сам все помню: этих мужчин, нагруженных тюками, женщин с детьми, ковыляющих стариков… Но нет, конечно. Почему-то дорога туда совершенно не отложилась в памяти. И как мы жили до войны, я тоже ничего не помню. А вот про гетто – все сохранилось… Теснота там была неимовернейшая. Под Даугавпилс согнали всех окрестных евреев из Гривы, Вишек, Краславы, Дагды, Резекне – отовсюду… Многие жили прямо под открытым небом. Длинные очереди к ямам-сортирам. Вонища. Мыться негде и нечем – ни водопровода, ни бани. Мыла, кстати, тоже не было… Разрешали купаться в реке утром и днем. По два часа. Сначала мужчины, потом женщины. Еду готовили во дворе: между камнями разжигали огонь, и на нем что-то могли сварить, если было что. В день полагалось сто двадцать пять граммов хлеба и половник супа – вода с капустой. Спасались лишь за счет тех продуктов, которые удавалось раздобыть на работах в городе и пронести мимо охраны на воротах. Юденрат – так назывался еврейский совет в гетто, если вы, молодые люди, не знаете, – так вот юденрат попытался устроить школу. Не получилось… Но помню, что в одной из казарм собирали детей постарше и учили молитвам. Еще помню, что есть все время хотелось, и еще, что смерть казалась совсем не страшной – такое обычное дело… А когда немцы жгли Тору и Свитки, во дворе вырыли специальную яму, куда бросали книги. Костер был большой. Я старался подобраться поближе к теплу, но не пускали. И тетя Эсфирь… Ладно, нечего ворошить… Не будем забывать, что я прежде всего историк. Да… Тем, кто сумел устроиться в казармах, приходилось не лучше. Это же не дома были – каменные мешки: без стекол, всегда холодно и промозгло – кашель, ревматизм. Здоровых там через месяц уже не осталось… Нацисты как могли боролись с кучностью. Например, время от времени устраивали «сортировки»: делили людей произвольно на две группы, одна уходила на работы, а вторая – в расход. А в конце июля собрали всех стариков по спискам и куда-то увезли. Говорили, в «специальный лагерь», но конечно, просто расстреляли… В Погулянском лесу, за городом. Там потом все время расстреливали: четыре тысячи в начале августа, тысячу сто – в ноябре. У немцев была строгая отчетность. Даже обручальные кольца, которые снимали с трупов, взвесили и учли – сто пятьдесят пять килограммов. И еще шестьдесят пять кило золотых серег. Я, когда работал над книгой, видел документы СС. Там такие формулировки попадались… «Евреи представляют собой квалифицированную рабочую силу, незаменимую для поддержки хозяйства, особенно военного». Видимо, золото, что с убитых снимали, очень поддерживало немецкое хозяйство… В общем, чтобы выжить в гетто, необходимо было чудо.