Частные случаи ненависти и любви
Шрифт:
– Но, господин Кариньш…
– Извините, я должен ответить и на другие вопросы, – отвернулся от Рюмина премьер.
Камеры как по команде тоже разочарованно отвернулись. Дальше оставаться было бессмысленно. Очевидно, что крутануть главу правительства еще по какой-нибудь неудобной теме больше Юре не удастся. Он стал пробираться к выходу.
Обратное движение сквозь толпу было математически бесстрастным, без улыбок и извинений. Через пару минут Юра выкатился наружу и с облегчением вздохнул: «Ну все! Больше никакой работы до завтра!»
На улице он первым делом посмотрел в телефон: Лиза не написала и не перезвонила.
«Ну и ладно! Пусть катится! В Ригу, в Питер – к
Однако вместо того чтобы пойти домой к компьютеру работать, Юрий направился к автовокзалу. Там он около часа бесцельно шатался, подпирал стенку, курил и рассматривал отъезжающих. Он проводил рижский автобус, убедился, что Лиза на нем не поехала, и уже подумывал, не дождаться ли следующего. Потом мысли его переключились на поезд. Решил прогуляться до железнодорожной станции. Окончательно разозлился на себя и стал набирать длинное и бессвязное сообщение. Отправить его помешал телефонный звонок.
– Юрка, привет! Ты где? Что делаешь? – радостно забулькал в трубке голос Егорыча. – Бросай все и дуй ко мне! Не, не домой. Прямо в гараж иди. Наши уже все собрались. Праздновать будем! Как что? Тебя в новостях крутят! Как ты Кариньша интервьюировал. Виктор говорит, что это политический капитал, который пригодится партии. Особенно если за тебя возьмется госбезопасность. Это он так шутит. В общем, скорей иди уже.
– А выпить у вас есть?
– Все у нас есть. Только тебя нет. Давай не тормози!
– Ладно, скоро буду.
Юрий с облегчением рванул в сторону трамвайной остановки. Какое счастье, что есть друзья, которые спасут и от любви, и от работы.
Глава 6
Герберт с трудом отлепил голову от подушки: лицо опухло, глаза едва проглядывали из-под нависших век, волосы всклокочены. Да и сама постель – влажная, потная, замятая беспокойными складками, словно он не спал, а всю ночь таился там от опасного врага. В общем, состояние напоминало тяжелое похмелье, однако он давно не употреблял. Даже с пивом соблюдал умеренность. При такой жизни стоит немного ослабить волю, разрешить себе – и ты уже вечно пьяная трясущаяся развалина, жалкий недочеловечишко. Сколько его товарищей пошло по этому пути – не сосчитать! Но Мелдерис никогда не забывал, что он – ариец. Он должен быть безупречным.
Последнее время это давалось ему непросто. Шла война, и хотя в Даугавпилсе не велось боев, здесь проходил другой фронт, неявный, но от того не менее тяжелый. А ведь Герберт уже не молод. Конечно, телом он оставался крепок, но духом… Или возраст ни при чем? Просто совершенно невозможно отдохнуть, отвлечься, посидеть с легким романом у печки, подышать сосновым смолистым ветром по дороге в Стропы. Ночью Мелдериса изматывали проклятые сны, а днем он не мог избавиться от назойливых воспоминаний.
Последние месяцы для кого угодно могли стать кошмаром, а он не стальной. К тому же совершенно неизвестно, сколько понадобится времени, чтобы дочиста отмыть Латвию от жидовского налета и коммунистической ржавчины. Когда кончится война – тоже неясно. Как ему рассчитать запас собственной прочности, душевных сил, чтобы хватило пожить потом?..
Мелдерис поднялся, уцепившись правой рукой за тумбочку у кровати. Под пальцами зашуршала бумага – номер газеты «Курземское слово». Интересно, как долго она там пылится? Пока Герберт зевал и почесывался, он машинально пробежал глазами по строчкам. Передовица гласила: «Латышский народ никогда не освободился бы от жидовского ярма, если бы в Латвию не вошли наши освободители – немецкие вооруженные силы… следует очиститься
Босые ноги неприятно скользнули по холодному полу. Раньше он сделал бы зарядку, непременно с гантелями, а после окатил бы себя ледяной водой из ведра, а теперь – нет. Крикнул принести горячей воды, намылил кисточку, побрился, косясь глазом в квадратик мутного зеркала, поплескал в горящее после бритья лицо из умывальника, прополоскал рот, сплюнул, пригладил мокрыми руками волосы и сверху смазал бриолином – офицер все-таки.
«Точно – возраст, – подумал Герберт. – Если сейчас уже так, то что же дальше? А дальше наверняка хуже и хуже…» Он представил себя лет через двадцать пять. Ему будет далеко за шестьдесят – старик. Сейчас бы жить… Он одернул себя: весь мир воюет – глупо планировать будущее. Сейчас он здесь, в Даугавпилсе, но кто знает, куда отправят его завтра? Впрочем, большевики отступают, и Мелдерис надеялся, что их полный разгром – вопрос ближайшего времени.
Из-за стены доносились неразборчивые голоса, слышался топот сапог. Это проснулось чертово гетто: зашевелилось, заворошилось жалким бытком, забормотало испуганным шепотом. Герберт старался никогда не думать об этих существах по отдельности. Он относился к гетто как к болоту, которое его отправили осушать. Или как к полю, поросшему сорняками. Землю следовало прополоть и удобрить, чтобы там росли здоровые, благородные культуры.
Конечно, это была грязная работа – сам себе такую не выберешь! Но кто-то же должен… Часть его существа по-прежнему не могла смириться, привыкнуть. Он невольно вычленял из человеческой массы, которую пускал в расход, отдельные лица. Эти лица потом выскакивали из памяти в самых неожиданных ситуациях. Тогда подкатывала тошнота, и он до изнеможения блевал, пытаясь извергнуть из себя воспоминания вместе с желудочным соком. Лучше бы его послали на фронт! Воевать – честное дело, мужское. Солдат на солдата – равные шансы выжить и умереть.
Как много бы он отдал, чтобы эта служба закончилась поскорее, а лучше всего – вообще оказалась сном. Он же летчик, его место – в небе, в кабине самолета. Что он делает здесь, в аду?! Да то же, что и в Риге! Он занимается этим практически с того дня, как немцы вошли в Латвию. Согласен ли он? Разве кто-то спрашивал самого Мелдериса? Нет конечно. И потом, он уже ни в чем не был уверен. Ему все время казалось, что немецкие методы слишком радикальны. Или даже бессмысленно жестоки. Герберт почти перестал спать… Наверняка в гениальном мозгу фюрера есть разумное и четкое объяснение тому, что происходит сейчас. Наверняка Герберт просто недостаточно умен, плохо образован, слишком увяз в гуманистических предрассудках, чтобы видеть, какое прекрасное будущее ждет человечество после этой кровавой жатвы. Он только скальпель в руках хирурга – великого Адольфа Гитлера. Или не только?
Этим утром Мелдерис слишком пристально посмотрел правде в глаза. То, что он делал, точнее делали они с Виктором, не всегда случалось по приказу. Многое раньше и теперь зависело от их воли, находилось в их власти. Особенно тогда, в начале июля…
Герберт оделся: рубашка, галстук, темно-серый китель, галифе, сапоги, ремень с кобурой, фуражка. Надо заставить мысли умолкнуть, иначе он не сможет работать. Жиды, а за ними и коммунисты, пришли незваными, осели здесь, на его родине, в Латвии, проросли, закрепились, завели свои порядки. Но он, Мелдерис, не зарился на чужое. Он был на своей земле, а они – паразиты, кукушкины дети, что выпихивают из гнезда птенцов и жируют, обманом получая приют и заботу… Вообще, в военное время преступно миндальничать.