Частные случаи ненависти и любви
Шрифт:
– Нет, не слышал. И, честно говоря, не вижу смысла обсуждать нынешнюю власть: как бы то ни было – нам с ней жить.
– Вы мне не доверяете. – Виктор нахохлился, как мокрый воробей. – Что ж, имеете право. Сейчас никто никому не доверяет. Не могу вас осуждать. Искренне надеюсь, что у вас все будет хорошо. Будет жаль, если красные шлепнут вас как сторонника прежнего режима. А я лично уезжаю в деревню. Хватит с меня Риги!
Тогда, попрощавшись с Виктором, Герберт и думать о нем забыл. Его странный недороман
Герберт зашел в столовую для охранников. Взял себе овсянку, творог, мармелад и чай. Едва он успел съесть пару ложек каши, принесло Табберта.
– Хайль Гитлер!
– Доброе утро, герр Мелдерис! – Он уселся напротив. – Пожалуйста, продолжайте свой завтрак. Я к вам с новостями.
Герберт посмотрел на Отто Табберта – скучное продолговатое лицо оберштурмфюрера, как обычно, ничего не выражало. Покачал головой:
– И какую новость вы принесли? Хорошую или плохую?
– Ну это как посмотреть… Приказано ликвидировать наше учреждение. Там, – Отто выставил указательный палец вверх, – решили, что нет надобности содержать здесь евреев в таком количестве. Экономически неоправданно. Ну вы же понимаете, у нас сейчас экономия превыше прочих мотивов.
– И как предписано поступить с контингентом? Развезти по другим лагерям или здесь утилизировать? Сразу скажу: если второе, то мне понадобятся дополнительные люди. Моих не хватит, чтобы выполнить приказ в короткие сроки. Одна подготовка на местности отнимает кучу времени и рабочих рук.
Герберт разозлился. Так всегда: прикажут – вынь да положь. А как это сделать, и возможно ли это вообще – не подумают разобраться.
Табберт заметил его недовольную мину и покровительственно похлопал по плечу.
– Самых ценных – мастеров с высокой квалификацией – решено оставить. Остальных – в расход. Но вы не беспокойтесь. В вашем распоряжении еще целый месяц. Учреждение должно быть полностью расформировано к началу мая. За это время управимся?
– Да. Месяца хватит, – мгновенно остыл Мелдерис. – За месяц даже без спешки управимся.
Если гетто закроют, больше не будет смысла торчать в этом осточертевшем Даугавпилсе, он сможет вернуться в Ригу. Что ж, новость Табберта – хорошая новость.
Он подумал о своих рижских знакомых, о превосходном пиве в ресторанчике на набережной, о Магде. Несколько месяцев он даже не вспоминал о ее существовании, а сегодня – уже второй раз за утро. Что-то сладко кольнуло внутри. Неужели он еще способен на чувства?
Оберштурмфюрер попрощался, а Герберт продолжил ковырять остывшую кашу.
На этот раз потревоженная память вместо воспоминаний
«Большевистский шпион!» – он немедленно вспомнил бьющие в уши вопли, даже почувствовал песье дыхание парней, крутивших ему руки за спиной. Мелькнуло сожаление о совсем новой недавно купленной шляпе, растоптанной и сгинувшей в потасовке. Чудо, что его тогда не прикончили на месте, а отвели в полицейскую префектуру, в Угловой дом. Как раз туда, где по иронии судьбы за полгода до этого он уже однажды ожидал расправы, но от НКВД.
Пока в сопровождении четверых дюжих парней и коротышки-дворника Герберт шагал к углу улиц Бривибас и Стабу, он молился от страха. И сейчас ему не стыдно вспоминать об этом: есть такие минуты, когда любой храбрец имеет право испугаться. Вокруг то и дело вспыхивали драки с поножовщиной и стрельбой, пьяное мужичье громило и грабило магазины – чернь спешила воспользоваться безнаказанностью. Конвоиры Мелдериса откровенно сожалели, что не могут принять участие в общей вакханалии. Он чувствовал: любой повод – и они тут же порешат его, не дожидаясь никакого разбирательства.
Когда наконец дошли до Углового дома, Герберт испытал такой прилив нежности к помпезному шестиэтажному зданию в духе неоклассицизма, словно встретил старого друга. Он почему-то рассчитывал, что здесь сохранился порядок, и немецкие власти во всем быстро разберутся. Однако восстанавливать справедливость никто не спешил – он оказался в подвале, в крошечной душной камере, где уже изнемогали от неизвестности трое бедолаг в вылинявших мятых пиджаках, засаленных поддевках и растянутых на коленях штанах, заправленных в сапоги. Мелдерис просидел там почти сутки. Их не кормили и не выводили. Один раз принесли воды, и на том спасибо. Ночью никто не сомкнул глаз: сидели молча, каждый в своем углу, скованные страхом. Было логично предположить, что в суматохе немцы не станут разбираться, кто действительно большевик, а кто случайно попал под раздачу. Наутро выведут во двор и – «Лицом к стене!».
Неизвестность тяготила Мелдериса гораздо больше, чем голод, бессонница или гнилостная вонь отхожего места и отсыревшей штукатурки. Даже поделиться тревогой ему было не с кем: соседи по камере, как он понял из их редких реплик, были сторонниками коммунистов. К утру Герберт так устал от своих страхов, что задремал, скрючившись на краю железной шконки.
Конец ознакомительного фрагмента.