Часы
Шрифт:
«В мире есть закон противоречия между суетой человека и сохранением фактов. Так было тысячу лет.»
— Через три дня, — сказал пионерам вожатый, — начнут перестройку правого корпуса кирхи, что на углу, — вы знаете. За эти дни надо разобрать внутренние кирпичные стенки и сложить кирпичи в штабеля — для будущей стройки клуба связистов. Связисты — так называются работники почты, телеграфа, телефона и радио. Они связывают наш Союз в один крепкий узел.
— В Таджикской республике, — сказал пионерам вожатый, — письмоносцы,
Впереди шел вожатый. Он был на голову выше ребят. (Желто-седой человек, проходя мимо, вспомнил сказку о крысолове из Гаммельна, своей чудесной игрой завлекшем детей на гибель.) Вожатый вел пионеров ломать стены кирхи.
Пионеры рассыпались по узким, вделанным в стены лесенкам, точно матросы по вантам. Ребра старой кирхи были упругие, мясо — старчески жилистое. Каждый кирпич кусался, царапался, прежде чем удавалось оторвать его от груди кирхи. Загорелый мальчик ломал плечи креста, вросшего в стену. Но старый крест не хотел умирать: он изловчился, метнул кирпич в Юрку, — так звали мальчика, — ужалил ногу через кожу ботинка. Сердце мальчика сбилось в комок. Мир потерял свои очертания в чечевице слезы. Но еще голубей стало небо в раздвинутых* окнах, красней флаг над черным амвоном.
Huns sullen Bethaus sein» —
«Дома да будут церквами» — бушевала черпая надпись.
— Ерунда, — сказал Юрка. — не больно.
Он удивился голосу, метавшемуся у крыши, как подбитая птица.
— Ты говоришь что-то, Юрка? — склонились над ним галстуки, силясь понять движения губ.
Вожатый велел снять ботинок, чулок. Багровая рана раскрылась на подъеме ноги. На лбу вожатого (кого старик считал крысоловом) забота черным угольком провела борозду. Ботинок повис на шнурке в руке пионера-соседа.
— Холодной воды! — распорядился вожатый.
— До дому близко, допрыгаю, — сказал раненый, улыбаясь и растирая слезу на щеке.
— Мы донесем тебя. Юрка, — пропел хор пионеров.
Из туманности возникла земля, и камни на ней, и травы, и звери. Наш пращур с болью оторвал передние лапы от земли и стал человеком.
Ну, и теперь многорукий архитектор ломал хребет заплесневевшего здания и для нового складывал кирпичи в штабеля.
Стена разделяла две смежные комнаты коммунальной квартиры.
По одну сторону стена была страницей чудесной ботаники: необычные растения цвели здесь наперекор привычным законам. И среди своенравной жизни цветов на обоях вырезанный из журнала упрямо шагал между двумя полисменами американский пионер Гарри Айзмен. Стена была обращена к восходящему солнцу.
У стелы на кровати лежал загорелый мальчик. Одна его нога была обута в снежный валенок марли. Больной читал книгу. Китайский мальчик, — повествовали страницы, — по имени Уанг был
Уанг, красные пики, минтуань, бонза, — сколько незнакомых слов в мире!
Эвелина Беккер, девочка в стоптанных туфлях, дралась с «шупо» в Гамбурге, когда шупо поливали ее братьев из пожарной кишки. Шупо были в черных лакированных касках. Шупо — значит шуцман-полицист (по-русски — городовой, полицейский).
Уанг, Эвелина, красные лики, — сколько новых слов в мире. Минтуань, бонза, шупо, — сколько черных слов в лире! Слова бежали навстречу больному, трубя идущим событиям, точно герольды.
А по другую сторону стена была серая, с маслянистыми пятнами времени. Здесь жил старик-математик, бывший владелец квартиры. Он был весь желто-седой. Хозяин, — так звали его по старой памяти.
Мебель ушла за ним со всей квартиры, стуча копытами и пыля, как стадо за пастухом, в страхе сгрудилась в его комнате. Кресла были узловаты в суставах и опухли от старости, буфет глядел исподлобья. У стены стояла кровать. Даже трудно представить себе: упади вдруг стена — кровати Хозяина и Юрки окажутся рядом.
Но стена была стойкая, каменная.
Обычно Хозяин лежал к ней спиной. Дед в зеленом мундире глядел на него свысока. На гвоздике, на золотой цепочке, висели часы. Хозяин прислушивался, перебирая в памяти жизнь: золотые часы тикали у него за спиной.
Вы, конечно, видели: железнодорожный мост над шоссе — геометрически ясное скольжение рельс над пыльным червем шоссе. Телега плывет, как челн, в иссыхающем русле. Возница с тоской видит цепь вагонов, бегущую по голубым небесам. Девочка в окне вагона машет рукой.
Вот так — пути Юрки и Хозяина не соприкасались.
Но выходной день, полный солнца и шалости, на короткий миг спутал графики жизни Юрки и старика-математика. Выходной день с утра плескался на кухне, я синей миске, кожурой чулок и бледными майками, трезвонил без конца по телефону, взывал басом соседа-бухгалтера: «граждане, кто же останется дома?» А к обеду он выманил всех жильцов к асфальтовым остановкам трамвая, к автобусам, к ржавым финским озерам и набил квартиру, как чемодан, тишиною и скукой.
Выходной день столкнул лицом к лицу Юрку и старика.
(Точно пассажир в поезде над шоссе рванул тормоз, а возница, видя замедляющийся ход поезда, подтянул вожжи лошади.)
Из холодной глубины, где насторожился буфет и щитом сверкал на стене серебряный поднос, Хозяин и Юрка притащили к окну утлый шахматный столик. Юрка положил ладони на квадратную сетку и заботливо потолкал столик (не качнется ли?). Затем, прихрамывая, побежал за шахматами. Лапчатая сандалия шлепала по паркету.
Той ногой, которая болела, не хотелось ступать. Юрка шлепал поэтому почти как «в одноножку».