Чебурашка

Ромов Дмитрий

— Ты смотри, — хмурится Хаблюк, — есть такие секреты, за которые части тела отрезают, ты понял? Особенно те части, которые люди суют, куда не надо. Понимаешь намёки мои? Чего тебе надо опять?

Он с крайне недовольным лицом спускается с крылечка и подходит ко мне.

— Вы капитана Шерстнёва Виктора Фёдоровича хорошо знаете? — тихонько спрашиваю я.

— Его все знают.

— А что он за человек?

— Шерстяной и есть Шерстяной. Мудак хитрожопый, вот что он за человек. Зачем он тебе? Говори уже, чего хочешь.

—

Хочу, чтоб вы медаль получили.

— Чего? — выпучивает он глаза.

— Или орден.

— Так, тебе поболтать не с кем?

— Кроме вас, не с кем, честно говоря, потому что я не знаю, как бороться с коррумпированным милиционером.

— Ну-ка, тихо, — резко бросает Хаблюк и внимательно осматривается. — Отойдём вон туда, на лавочку.

Мы проходим вглубь двора и садимся под большой старой рябиной.

— Рассказывай.

Ну, я и рассказываю. Сначала говорю, что пятнадцать минут назад видел Шерстнёва за одним столом с предполагаемым убийцей. А потом рассказываю всю историю, начиная от дяди и заканчивая «Блинной».

Вернее, почти всю историю. Я не вру, говорю всё в точности, как было, просто не сообщаю о тачке. Хотя, нет… Всё-таки вру. Ну, а что делать? Отдать Чебурашку, чтобы его приобщили к делу и выпотрошили в милицейском гараже? Я ведь его не получу обратно, это же ясно, как день.

Поэтому мне приходится сказать, что Сантехник требует передать ему икону. У дядьки была старая икона восемнадцатого века, не представляющая исторической и художественной ценности. Мама её забрала домой. Думаю, ей ничто не угрожает и нам её отдадут обратно.

А ещё думаю, если удастся всё провернуть так, чтобы Сантехника замели по подозрению в убийстве, он не будет распространяться о том, какой предмет он в действительности хотел от меня получить. Понимаю, план рискованный, но решаю рискнуть.

— Ты, Костров, простой, конечно, как три рубля, — качает головой Хаблюк, выслушав мою историю. — А если я его подельник? А ты мне вот так берёшь и всё выкладываешь.

— Ну, а что мне делать, просто пойти заявление написать? Вы мне уже помогали, показали себя честным и порядочным человеком.

Он демонстративно закатывает глаза и качает головой.

— Ну, и потом, — усмехаюсь я, — вы же не хотите в будущем остаться без зятя.

— Чего? Да вас там, как мух над кучей навоза. Не ты, так другой. Кто-нибудь да найдётся. И я, знаешь, так тебе скажу. Не теряй ты время с дочей моей. У ней ещё детство в жопе булькает, так что она тебя только для коллекции держит. И остальных тоже.

— Это она так сказала?

— Да чё мне говорить-то? Я не вижу, по-твоему? Нравится ей, когда стаями вокруг кавалеры вьются. Сам что ли не сечёшь? Ладно, это к делу не относится. Поедем сегодня к дружбану моему.

— Что за дружбан?

— Прокурор. Устраивает тебя?

— Устраивает… наверное… Просто, чтоб понимать спросил.

— Ну, и всё,

тогда, — недовольно обрубает он. — Ему всё расскажешь и после этого уже решать будем. Но чтоб больше никому. Кто ещё знает? Дружкам растрепал своим?

Я не отвечаю. Мне не нравится, что никто больше об этом не знает, а я оказываюсь во власти Хаблюка и какого-то якобы прокурора. А может, у них здесь мафия и все друг с другом повязаны? Хотя, как говорится, потерявши… чего, голову что ли, да. Потерявши голову по волосам не плачут…

— Чё пригорюнился? В семь часов, чтобы был у меня дома. Ясно? И не трепись ни с кем! И джинсы мои принеси уже.

До семи времени ещё дофигища, но я решаю пойти к нему домой уже сейчас. То, что он мне сказал про Вику, осознавать, конечно, неприятно, но, боюсь, не далеко от истины. А, стало быть, нужно немного перенять её же собственный опыт и дав заглотить наживку, держать леску натянутой, пока она не обессилит. А потом… хоба! И подсечь!

— Решил всё же меня осчастливить? — сердито спрашивает Вика, открывая дверь. — Истосковался по Катюше своей захотел на моём плече поплакать, да?

— Перестань брюзжать, как старая сварливая жена, — говорю я. — Я, кстати, тебя во сне видел.

— Ну надо же, удивил. Кто меня только не видел. И что же я делала?

— Называла себя идиоткой, потому что вышла замуж за Цепня.

— Чего-чего? — выглядывает из гостиной Луткова.

— Войти-то можно?

— Заходи уже, раз пришёл, — отступает Вика, ожидая продолжения истории.

— Держите, я «Забаву» вам купил.

Я протягиваю шесть брикетов мороженого. Его делают на новой итальянской линии, поставленной на хладокомбинат. Рецептура собственная, поэтому получается и технологично и вкусно.

— О! — восклицает Наташка Луткова и сразу хватает одну упаковку. — Здорово!

— Ну, и что там я ещё тебе сказала, в сне твоём? — скептически спрашивает Вика.

— Слушай, я не буду говорить, а то ты и так на меня злишься. Жалела, что с Цепнем связалась. Год, сказала, прожили и всё. По бабам он бегал.

— Ага, молодец, классно придумал, — усмехается она. — Скажи ещё, что по залёту за него выскочила.

— Не скажу, — усмехаюсь я, — раз ты и сама знаешь. Скажу только, что тебе было пятьдесят семь и ты выглядела ещё очень даже ничего. И тут, и тут, и вот тут.

Я провожу никулинским жестом перед лицом, а потом изображаю окружности в районе груди и попы. Луткова ржёт. Да и Вика тоже улыбается.

— Ты, значит, у нас теперь на старушек шестидесятилетних возбуждаешься, да? — усмехается она.

Сама ты старушка, бестолочь. В шестьдесят у людей только жизнь начинается.

Вика приносит блюдца и мы сидим за столом и лопаем мороженое.

— Ну, и как ты объяснишь свой прогул? — спрашивает она. — Ты почему не приехал вчера? Тебя все ждали!