Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— Надеюсь, у него все в порядке, — забормотал я пристыженно.
Офицеру службы безопасности я доставил удовольствие, но сам при этом чувствовал себя обманщиком.
Он заверил меня, что у брата все в порядке. Скоро десять лет, как его оперировали. Уже и волос стал с проседью — тогда-то был еще черный, курчавый…
— Зато у меня была лысина уже к тридцати, — добавил он, мягко укоряя, что я спутал его с братом.
— Когда вы в головном уборе, этого не видно, — набравшись наглости, сказал я.
Он благодарил за то, что я взглянул на пьяного, и горячо жал руку,
Переодевшись в клинике, я решил заглянуть сначала в «Скорую помощь». Нигде не видно было ни докторов, ни пострадавших.
— Врачи в операционной, — объявила сестра и даже не улыбнулась мне при этом.
Глаза ее были опущены, и инструменты в стерилизатор бросала она необычно шумно. Какая это? Зденка, у которой вечные неприятности с мужем, или Аничка — мать двоих детей, приносящая на работу вязанье? У обеих одинаково светлые, забранные под шапочку волосы, обе бледные и усталые, как большинство сестер, часто дежурящих ночью. Аничка. Я уже это знал наверняка.
— Как дела, Аничка? — спросил я.
Сжав губы, она кивком указала на кушетку у двери. Под простыней там вырисовывалось что-то, чего я в первый момент не заметил. Приподнял ткань — труп младенца. Пух светлых волосиков, тельце в перевязочках уже посинело, надо лбом большой кровоподтек. У младенца проломлен череп. Хрупкая пластинка еще не сросшейся кости. Ей предстояло слиться с остальными костями черепа, сделав головку ребенка менее уязвимой, — в период, когда он начнет выходить из-под неустанной и неусыпной материнской опеки.
Неустанной и неусыпной! Хорошо же опекали этого ребенка родители! Во мне закипал гнев. По щекам Анички бежали слезы. Она не вытирала их, стыдилась, не хотела, чтобы я заметил.
Я сжал ее плечо.
— Я знаю, это страшно, когда такой ребенок…
— Этот мужик был пьян! — взорвалась Аничка. — В стельку! Не мог самостоятельно идти, санитар его поддерживал. Лопотал что-то про именины у брата, что даст нам торт, который у него в машине. Рука у него была ранена, кровь закапала весь коридор. Потом здесь рухнул. Понятия не имеет, что убил своего ребенка. Жену сразу же повезли на рентген, у нее разбита голова…
Она перестала плакать, но руки ее, укладывающие в стерилизатор зажимы и пинцеты, заметно дрожали.
Хирурги в операционной уже делали свое дело, не ждали моего прихода. Иначе и быть не могло: я основательно задержался в пути. Торопливо мою руки, одеваю стерильное белье.
— Что вы успели?
Пытаюсь сориентироваться, но не понимаю происходящего. Гладка — старшая, почему оперирует не она? Кидает на меня поверх марлевой повязки робкий взгляд.
— У него был полностью перерезан нерв на руке, — говорит она. — Чистая резаная рана — решили сразу же зашить…
Это я понимаю, но почему оперирует Зеленый, младший из группы? Правда, он часто работает с Ружичкой, и периферические нервы он знает, но все же… при том, что меня вызвали из дому…
— Мы начали без вас, — продолжает извиняющимся тоном Гладка, догадываясь, о чем я думаю. — Женщина будет много тяжелее, там вы нам более необходимы.
Зеленый склонился над микроскопом,
Пациент временами беспокоен. Мои врачи сделали только местное обезболивание, а этого почти всегда недостаточно. В руках у Кроупы шприц, и подкожной иглой он то и дело добавляет анестезию. Кроупа весь потный, словно вылез из сауны.
— Почему не делаете под наркозом?
— Пострадавший пьян, — вполголоса объясняет Гладка. — Мы боялись. У нас ведь было несколько случаев тяжелого помешательства, когда наркоз соединялся с алкоголем…
Она права, пожалуй. Оперируемый хоть и делает иногда резкое движение, но не стонет. Не просыпается.
Зеленый работает так, словно меня там и нет. Не позволяет себе реагировать на мое присутствие. Отрадно это видеть. Он знает: микрохирургическая техника — немыслимо трудоемкое дело. Достаточно малейшей невнимательности, и пучок волокон выскользнет — тогда начинай все сначала.
Сосредоточенно сшивает оболочку нерва. Наконец может сделать маленький перерыв. Поднимает на меня глаза. Они усталые и покрасневшие, но излучают радость и уверенность. Он собирается подняться, чтобы уступить мне место.
— Нет, нет, — останавливаю я его. — Заканчивайте сами.
Я оглядел операционное поле. То, что он сделал, было великолепно. Когда он научился? Однажды я спросил его, чем он хочет в будущем заниматься. Он сказал, микрохирургической техникой. Я не придал этому большого значения. Каждый молодой врач стремится получить доступ к этой работе, а он у нас был самый молодой. Но, видно, он не только говорил. Научился тому, что до сих пор не умеет и Гладка, не говоря уж о главвраче Кроупе. Человеку, лежащему на столе, он спас руку. При хорошей реабилитации двигательные функции, возможно, совсем не будут нарушены.
— Отлично, — похвалил я его.
Зеленый смущенно заморгал и ничего не ответил. Мои врачи не очень-то привыкли к похвалам. Он снова склонился над больным. Кроупа на минутку ослабил манжет тонометра — произвести эвакуацию крови. Зеленый скоагулировал микропинцетом мелкие сосуды, начавшие кровоточить. Приготовил иглу для внешней оболочки всего нерва. Стал аккуратно накладывать шов, который был уже ясно виден невооруженным глазом.
Операция близилась к завершению. Большое счастье, если нерв можно сшить сразу. Его тонкие волоконца срастутся, как корневище неистребимого растения. Опять побегут по ним импульсы, оживляя руку чудом бессчетных движений. И я вдруг понял: именно это вновь и вновь рождаемое чудо не позволяет нам оставить наш немыслимо тяжелый труд без отдыха и срока, где есть и поражения страшнее самого горчайшего похмелья.