Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— Деда, ну их. Пошли домой. Поговорим о лошадях.
И они пошли. Маленький и большой, черный и красно-белый, оба простоволосые, руки в карманах.
Губерт тоже очнулся от наваждения и сердито дернул уздой, отчего белый в яблоках конь вскинул голову и ощерил желтые зубы.
— Куда его теперь?
Чиновник беспомощно пожал плечами:
— Через месяц снова будет закупка.
— Не хотел бы я слышать, что скажет председатель… — Губерт растерянно поискал глазами подмоги, но все бутылки давно были пусты.
* * *
Дед
Дед сидел с таким видом, будто проклял все человечество. Трактирщик аккуратно смахнул пепел деду на брюки и поставил перед ним кружку пива с нагревателем, а рядом положил виргинскую сигару.
Дед брезгливо отодвинул сигару:
— Пошел ты с ней, легкие у меня и без того никудышные!
Трактирщик не оскорбился. Душа его становилась чувствительной лишь в тех случаях, когда в трактир набивалось полдеревни. Достаточно было одного неосторожного слова — и он, встав в открытых дверях, просил всех покинуть помещение. Сейчас они были в зале вдвоем. Трактирщик сел напротив деда, подпер голову рукой и стал рассматривать его, как новоиспеченная новобрачная, приготовившая свои первые кнедлики.
— Бросил курить? — заговорил трактирщик. — Одобряю. Кто экономит, тому всегда лучше, чем тому, кто все пропьет и прогуляет. Будь я попом, я б это как следует втемяшил народу!
Приглушенно заиграла похоронная музыка, выделялись тромбон и барабан. На тромбоне играл местный капельмейстер, на барабане — его шурин. Остальной состав оркестра часто менялся, и «музыканты на час» предпочитали играть негромко.
— Молодого мужика всегда жалко, — сказал трактирщик. — Мог бы еще лет тридцать здесь рассиживать.
Дед кивнул. Хоронили Пршемека Новотного, его убило бетонированной крышкой от колодца. А вообще врезать бы ему разок-другой, чтоб опомнился. Горящей спичкой проверять, нет ли в колодце бензина!.. А получилось все так. В субботу под утро Миксик на новой «эмбечке» срезал поворот у аптеки и оказался на колодце с помпой. Он отделался шишкой на лбу, а передок машины оказался сильно помятым. Из разбитого бака в колодец натекло бензину. Когда мужики пришли чинить помпу, они почувствовали запах бензина и даже поспорили, легче он или тяжелее воды. А Пршемек чиркнул спичкой и бросил ее в колодец.
Тромбон надрывался, как паровой каток.
— Когда ты умрешь, твои молодые обрадуются, — задумчиво протянул трактирщик. — Накопишь им кое-чего.
Дед посмотрел на него с состраданием. Удивительно, как он не разорился в первую же неделю работы! И вот надо же, ведение трактира стало его призванием. Видимо, в своем деле он разбирается лучше, нежели в человеческих отношениях.
— Ну, что?.. — искренне удивился он, заметив сочувственное выражение глаз деда. — Послушай, правда ли, что твой сын и эта… ну, как бы сказать… та дама, что там возле него… Чего-то кооперативный газик зачастил в лес.
— Собираешься открыть там киоск
Трактирщик откинулся назад и обиженно сощурил глаза.
— Извини… Я не собираюсь тебя допрашивать. Просто так спросил. Тебе не жаль, что в наши времена вообще не было таких красивых девок?
— Ты ко всем, кто ходит сюда, пристаешь?
Трактирщик засунул пальцы за черно-красные помочи и надул щеки. Но тут вошла Броускова, и трактирщику пришлось отложить дискуссию. Он уставился на пани Броускову, как на архангела Гавриила, в руках у которого вместо огненного меча оказался кувшин для пива.
Броускова согнувшись, меленькими шажками притопала к деду и села. С тех пор что дед видел Броускову последний раз, ее сильно убавилось в платье. Оно висело на ней как на вешалке, щеки пожелтели, глаза померкли.
Трактирщик медленно поднялся, втянул голову в плечи, словно прячась от кого-то.
— Знал бы ты, с каким страхом я шла сюда, — объяснила Броускова деду, но так громко, чтобы и трактирщик не мог подумать, будто неверно понял ее. — Столько мерзостей в этом трактире творится — просто ужас берет.
— А ты что здесь делаешь? — удивился дед.
Броускова доверительно наклонилась к нему:
— Ты не будешь смеяться?
Дед убежденно завертел головой.
Броускова опасливо огляделась и приложила ко рту ладонь:
— Разыскиваю капельмейстера… Говорят, он обычно заходит сюда. — Она невольно бросила взгляд на стену, за которой находилось кладбище. — Хочу наперед договориться, кто мне будет петь на похоронах. А главное — какие песни. Когда я усну навсегда, не хотелось бы пробуждаться. — Она проказливо подмигнула. — Не скажу — выходить замуж, до этого я всегда была охотница.
— Я верю, — выдохнул дед изумленно, но понимающе. — И сколько же раз?
Броускова многозначительно подняла четыре растопыренных пальца.
— И снова развелась бы, если б не чувствовала, что мне уже безразлично. Представляешь — та баба переселилась к нам. Мол, мне надо беречь себя, а она, дескать, станет ухаживать за мной. Коза! А я смотри на нее и слушай, как она верезжит. — Броускова подвигалась на стуле, рассеянно оглядела трактир. — Последнее время я только и знаю, что хожу на похороны… А свои я представляю себе как… ну… вроде как сумерки. Когда понемногу, незаметно смеркается. — Распрямленные, выгнутые назад ладони мягко взлетели к груди и снова медленно опустились на колени. — Понимаешь?
Дед кивнул. Он вспотел, не знал, что ответить. И принялся беззастенчиво врать:
— Мне тоже как-то не по себе. Ночью не спится, днем ноги не носят… Все кости трещат, словно амбар при пожаре… От курева никакого удовольствия… — Не успел он договорить, как уверовал в то, что все сказанное — святая правда. У него болел каждый сустав и отдавался болью каждый вздох.
Броускова радостно кивала.
— Да, да! Ну все точно… Посиди тут со мной, а потом обойдем плакальщиц и заранее им заплатим. Если я сама попрошу их, будет вернее. Я вчера подсчитала: нашего года рождения в деревне осталось всего шестеро.