Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— Шесть… — выдохнул дед удивленно и робко.
Броускова уставилась на него подернутым грустью взглядом.
— Сходишь со мной?
Дед резко выпрямился, но горло у него перехватило.
— Мне надо в детский сад за внуком.
Бледные губы Броусковой тронула печальная улыбка.
— Если б я могла видеть у себя внучат… Все мы живем так далеко друг от друга… — добавила она с отсутствующим взглядом, словно это она говорила уже не деду, а, скорее, почерневшему потолку и сквозняку, трогавшему занавески.
Деда
— Ты почему никогда не придешь?.. Я уж сто раз говорил тебе, чтоб приходила в гости!
— Я знаю, — успокоила его Броускова. — Обязательно приду… — И вдруг подняла свой прозрачный пальчик и заморгала. — Я оставлю это на потом… А твой внук любит шоколадки с пралине?
— Еник любит все, что пахнет шоколадом.
— И правильно… Ну ладно, иди уж… — Броускова вытерла лоб пожелтевшим платком. — Поспешай, не заставляй мальчишку ждать.
Дед послушно и с удовольствием выполнил ее приказание. Но ему было не по себе, будто он что украл у нее. В наказание в дверях он столкнулся с Губертом.
— Удираешь от меня? — загудел он.
— С чего бы… — слабо защищался дед.
— А кто теперь поведет коня на станцию через месяц?! Я не смогу быть палачом во второй раз.
* * *
Броускова тщательно обмахнула легонькое перышко на черной шляпке с блестящей желто-красной черешней и аккуратно водрузила эту ужасающую шляпчонку на пучок, скрученный из тонких, как мышиные хвостики, седых косиц.
— Не могла бы я сегодня в виде исключения сесть в саду?
— В саду?! — переспросила кондитерша, как будто договаривалась с людоедом. — А что тебе здесь не нравится? — сварливо закричала она в уверенности, что Броусковой не нравится именно она сама. Приходит раз в году и еще придумывает невесть что. Сад! Крапива по пояс, жабы с хлебную буханку, а она называет это садом. Комедиантка!
— Что-то воздуху мне не хватает, — пролепетала Броускова, оправдываясь.
— Двери от склада не отпираются, а иначе туда не попасть. И как я тебя там обслужу? Я же не могу оставить магазин, ты прекрасно знаешь!
У кондитерши было очень сильное желание поругаться.
— Нет, так нет, — сказала Броускова довольно равнодушно, что еще больше взорвало кондитершу. Броускова села за белый столик и принялась без аппетита, понемножку отковыривать кусочки пирожного.
Кондитерша смотрела на Броускову, словно гипнотизируя удава. Наконец произнесла:
— Ты
Броускова от удивления вытаращила глаза. На верхней губе у нее остались белые усики от взбитых сливок.
Кондитерша машинально провела рукой под носом, потом встряхнула головой, словно стояла перед церковным собором в Констанце[10].
— С Прохазкой у нас было…
Броускова не смогла бы захлопнуть челюсть ни за что на свете.
— Слепой Прохазка? — выдавила она наконец.
Кондитерша оборвала ее боевым кличем:
— Тогда-то он еще видел!
— Да я знаю… Ты небось была красивая женщина… Такая, что сглазить может…
Кондитерша отчужденно поджала губы. Обе помолчали.
— Ты, может, думаешь, что меня Крагулик мучит? — Броускова вздохнула и невесело улыбнулась. — Или его Пепичка?.. Не могу сказать, что меня они сильно радуют, но я с утешением вспоминаю те годы, когда сама его помучила. — Она мечтательно прикрыла глаза при мысли о времени, когда кожа ее была бархатной и так же плотно облегала тело, как и платье, а жизнь радовала на каждом шагу. — Принеси мне еще одно.
— Я бы на твоем месте оставила кое-что на завтрашний день. Пять пирожных, нормально ли это?!
— Сегодня мне надо будет многих обойти, — таинственно произнесла Броускова.
Кондитерша обиженно скривила губы и наклонилась к стеклянной витрине.
Броускова улыбнулась и поднесла ко рту сладкий кусочек. Но вдруг голова ее упала на грудь, рука на коленях не удержала ободранную сумочку из настоящей крокодиловой кожи, выпала и ложечка.
— Ну что я тебе говорила… — Кондитерша наклонилась над ней и с ужасом осознала, что Альбинка умерла, хотя продолжает улыбаться.
Воздушное пирожное со взбитыми сливками соскользнуло с тарелочки и расплющилось на полу, похожее на увядшую розу.
* * *
И так случилось, что вместо Броусковой в гости пришло извещение о ее смерти.
Оно лежало на столе в дедовой комнате.
Дед смотрел через дворы и сады на Палаву. Он завидовал этой вершине за то, что у нее женское имя и девичий облик, и потому, что она будет здесь вечно. Если, конечно, не развалится земля.
В коридоре послышались шаги Еника. Он широко распахнул дверь, держа в руке ломоть хлеба, намазанный маслом и посыпанный луком-пажиткой. Еник откусывал от ломтя так, что у него едва не вылезали глаза из орбит.
— Ты что делаешь? — прошамкал он с набитым ртом.
— Ничего… — Дед положил руки на стол. — Сижу и смотрю в окно.
— Зачем?
Дед пожал плечами.
— Ты зачем ешь?
— Я голодный, — недовольно протянул Еник, Он не очень-то любил, когда дед над ним подшучивал.