Чехов Том пятый
Шрифт:
– Постой… Я тебя не совсем понимаю… - пробормотал муж, почесывая лоб.– Раньше ты говорила, что видела этих татар только издалека, а теперь про какого-то Сулеймана рассказываешь.
– Ну, ты опять придираешься к слову!– поморщилась дамочка, нимало не смущаясь.– Терпеть не могу подозрительности! Терпеть не могу! Глупо и глупо!
– Я не придираюсь, но… зачем говорить неправду? Каталась с татарами, ну, так тому и быть, бог с тобой, но… зачем вилять?
– Гм!.. вот странный!– возмутилась дамочка.– Ревнует к Сулейману! Воображаю, как это ты поехал бы в горы без
– Еще бы!
– Пожалуйста, без этих глупых улыбок! Я тебе не Юлия какая-нибудь… Я ее и не оправдываю, но я… пссс! Я хоть и не корчу из себя святой, но еще не настолько забылась. У меня Сулейман не выходил из границ… Не-ет! Маметкул, бывало, у Юлии все время сидит, а у меня как только бьет одиннадцать часов, сейчас: «Сулейман, марш! Уходите!» И мой глупый татарка уходит. Он у меня, папочка, в ежовых был… Как только разворчится насчет денег или чего-нибудь, я сейчас: «Ка-ак? Что-о? Что-о-о?» Так у него вся душа в пятки… Ха-ха-ха… Глаза, понимаешь, Васичка, черные-пречерные, как у-уголь, морденка татарская, глупая такая, смешная… Я его вот как держала! Вот!
– Воображаю… - промычал супруг, катая шарики из хлеба.
– Глупо, Васичка! Я ведь знаю, какие у тебя мысли! Я знаю, что ты думаешь… Но, я тебя уверяю, он у меня даже во время прогулок не выходил из границ. Например, едем ли в горы, или к водопаду Учан-Су, я ему всегда говорю: «Сулейман, ехать сзади! Ну!» И всегда он ехал сзади, бедняжка… Даже во время… в самых патетических местах я ему говорила: «А все-таки ты не должен забывать, что ты только татарин, а я жена статского советника!» Ха-ха…
Дамочка захохотала, потом быстро оглянулась и, сделав испуганное лицо, зашептала:
– Но Юлия! Ах, эта Юлия! Я понимаю, Васичка, отчего не пошалить, отчего не отдохнуть от пустоты светской жизни? Все это можно… шали, сделай милость, никто тебя не осудит, но глядеть на это серьезно, делать сцены… нет, как хочешь, я этого не понимаю! Вообрази, она ревновала! Ну, не глупо ли? Однажды приходит к ней Маметкул, ее пассия… Дома ее не было… Ну, я зазвала его к себе… начались разговоры, то да се. Они, знаешь, препотешные! Незаметно этак провели вечер… Вдруг влетает Юлия… Набрасывается на меня, на Маметкула… делает нам сцену… фи! Я этого не понимаю, Васичка…
Васичка крякнул, нахмурился и заходил по комнате.
– Весело вам там жилось, нечего сказать!– проворчал он, брезгливо улыбаясь.
– Ну, как это глу-упо!– обиделась Наталья Михайловна.– Я знаю, о чем ты думаешь! Всегда у тебя такие гадкие мысли! Не стану же я тебе ничего рассказывать. Не стану!
Дамочка надула губки и умолкла.
ЖИТЕЙСКАЯ МЕЛОЧЬ
Николай Ильич Беляев, петербургский домовладелец, бывающий часто на скачках, человек молодой, лет тридцати двух, упитанный, розовый, как-то под вечер зашел к госпоже Ирниной, Ольге Ивановне, с которою он жил, или, по его выражению, тянул скучный и длинный роман. И в самом деле, первые страницы этого романа, интересные и вдохновенные, давно уже были прочтены; теперь страницы тянулись и все тянулись, не представляя ничего ни нового, ни интересного.
Не застав
– Добрый вечер, Николай Ильич!– услышал он детский голос.– Мама сейчас придет. Она пошла с Соней к портнихе.
В той же гостиной на диване лежал сын Ольги Ивановны Алеша, мальчик лет восьми, стройный, выхоленный, одетый по картинке в бархатную курточку и длинные черные чулки. Он лежал на атласной подушке и, очевидно, подражая акробату, которого недавно видел в цирке, задирал вверх то одну ногу, то другую. Когда утомлялись его изящные ноги, он пускал в ход руки или же порывисто вскакивал и становился на четвереньки, пытаясь стать вверх ногами. Все это проделывал он с самым серьезным лицом, мученически пыхтя, точно и сам не рад был, что бог дал ему такое беспокойное тело.
– А, здравствуй, мой друг!– сказал Беляев.– Это ты? А я тебя и не заметил. Мама здорова?
Алеша, взявшийся правой рукой за носок левой ноги и принявший самую неестественную позу, перевернулся, вскочил и выглянул из-за большого мохнатого абажура на Беляева.
– Как вам сказать?– сказал он и пожал плечами.– Ведь мама в сущности никогда не бывает здорова. Она ведь женщина, а у женщин, Николай Ильич, всегда что-нибудь болит.
Беляев от нечего делать стал рассматривать лицо Алеши. Раньше он во все время, пока был знаком с Ольгой Ивановной, ни разу не обратил внимания на мальчика и совершенно не замечал его существования: торчит перед глазами мальчик, а к чему он тут, какую роль играет - и думать об этом как-то не хочется.
В вечерних сумерках лицо Алеши с его бледным лбом и черными немигающими глазами неожиданно напомнило Беляеву Ольгу Ивановну, какою она была на первых страницах романа. И ему захотелось приласкать мальчика.
– Поди-ка сюда, клоп!– сказал он.– Дай-ка я на тебя поближе погляжу.
Мальчик прыгнул с дивана и подбежал к Беляеву.
– Ну?– начал Николай Ильич, кладя руку на его тощее плечо.– Что? Живешь?
– Как вам сказать? Прежде жилось гораздо лучше.
– Почему?
– Очень просто! Прежде мы с Соней занимались только музыкой и чтением, а теперь нам французские стихи задают. А вы недавно стриглись!
– Да, недавно.
– То-то я замечаю. У вас бородка стала короче. Позвольте мне за нее потрогать… Не больно?
– Нет, не больно.
– Отчего это, когда за один волосок тянешь, то больно, а когда тянешь за много волос, то ни капельки не больно? Ха, ха! А знаете, вы напрасно бакенов не носите. Тут вот пробрить, а с боков… вот тут вот оставить волосы…
Мальчик прижался к Беляеву и стал играть его цепочкой.
– Когда я поступлю в гимназию, - говорил он, - мама мне купит часы. Я ее попрошу, чтобы она мне такую же цепочку купила… Ка-кой ме-даль-он! У папы точно такой же медальон, только у вас тут полосочки, а у него буквы… В середке у него портрет мамы. У папы теперь другая цепочка, не кольцами, а лентой…
– Откуда ты знаешь? Разве ты видаешь папу?
– Я? Мм… нет! Я…
Алеша покраснел и в сильном смущении, уличенный во лжи, стал усердно царапать ногтем медальон. Беляев пристально поглядел ему в лицо и спросил: