Чехов Том шестой
Шрифт:
КРИТИК
Старый и сгорбленный «благородный отец», с кривым подбородком и малиновым носом, встречается в буфете одного из частных театров со своим старинным приятелем-газетчиком. После обычных приветствий, расспросов и вздохов благородный отец предлагает газетчику выпить по маленькой.
– Стоит ли?– морщится газетчик.
– Ничего, пойдем выпьем. Я и сам, брат, не пью, да тут нашему брату актеру скидка, почти полцены - не хочешь, так выпьешь. Пойдем!
Приятели подходят к буфету и выпивают.
– Нагляделся я на ваши театры. Хороши, нечего сказать, - ворчит благородный отец,
– В Александринке был?– спрашивает газетчик.
Благородный отец презрительно машет рукой и ухмыляется. Малиновый нос его морщится и издает смеющийся звук.
– Был!– отвечает он как бы нехотя.
– Что ж? Нравится?
– Да, постройка нравится. Снаружи хорош театр, но стану спорить, но насчет самих артистов - извини. Может быть, они и хорошие люди, гении, Дидероты, но с моей точки зрения они для искусства убийцы и больше ничего. Ежели б в моей власти, я бы их из Петербурга выслал. Кто над ними у вас главный?
– Потехин.
– Гм… Потехин. Какой же он антрепренер? Ни фигуры, ни вида наружности, ни голоса. Антрепренер или директор, который настоящий, должен иметь вид, солидность, внушительность, чтоб вся труппа чувствовала! Труппу надо держать в ежовых, во как!
Благородный отец протягивает вперед сжатый кулак и издает губами звук, всхлипывающий, как масло на сковороде.
– Во как! А ты думал, как? Нашему брату актеру, особливо которому молодому, нельзя давать волю. Нужно, чтоб он понимал и чувствовал, какой он человек есть. Ежели антрепренер начнет ему «вы» говорить да по головке гладить, так он на антрепренера верхом сядет. Покойный Савва Трифоныч, может быть, помнишь, бывало, с тобой запанибрата, как с ровней, а где касалось искусства, там он - гром и молния!! Бывало, или оштрафует, осрамит при всей публике, или так тебя выругает, что потом три дня плюешь. А нешто Потехин может так? Ни силы у него, ни настоящего голоса. Не то что трагик или резонер, а самый последний пискун из свиты Фортинбраса его не испужается. Нешто еще по одной нам выпить, а?
– Стоит ли?– морщится газетчик.
– Оно, пожалуй, пить к ночи глядя не совсем того… но нашему брату скидка - грех не выпить.
Приятели выпивают.
– Все-таки, если беспристрастно рассуждать, то труппа у нас приличная, - говорит газетчик, закусывая красной капустой.
– Труппа? Гм… Приличная, нечего сказать… Нет, брат, перевелись нынче в России хорошие актеры! Ни одного не осталось!
– Ну, так уж и ни одного! Не то что во всей России, но даже у нас в Питере хорошие найдутся. Например, Свободин…
– Сво-бо-дин?– говорит благородный отец, в ужасе отступая назад и всплескивая руками.– Да нешто это актер? Побойся ты бога, нешто этакие актеры бывают? Это дилетант!
– Но все-таки…
– Что все-таки? Коли б моя власть, я б этого твоего Свободина из Петербурга выслал! Разве так можно играть, а? Разве можно? Холоден, сух, ни капли чувства, однообразен, без всякой экспрессии… Нет, пойдем еще выпьем! Не могу! Душно!
– Нет, брат, избавь… не могу больше пить!
– Я угощаю! Нашему брату скидка - мертвец и тот выпьет! Люди по гривеннику платят, а мы по пятаку. Дешевле грибов!
Приятели выпивают, причем газетчик мотает головой и крякает так решительно,
– Играет он не сердцем, а умом!– продолжает благородный отец.– Настоящий актер играет нервами и поджилками, а этот лупит тебе, точно по грамматике или прописи… А потому и однообразен. Во всех ролях он одинаков! Под какими ты соусами ни подавай щуку, а она все щука! Так-то, брат… Пусти ты его в мелодраму или трагедию, так и увидишь, как он съежится… В комедии всякий сыграет, нет, ты в мелодраме или трагедии сыграй! Почему у вас мелодрам не ставят? Боятся! Людей нет! Ваш актер не умеет ни одеться, ни крикнуть, ни позу принять.
– Постой, мне все-таки странно… Если Свободин не талант, то кроме его у нас есть Сазонов, Далматов, был Петипа, да в Москве есть Киселевский, Градов-Соколов, в провинции Андреев-Бурлак…
– Послушай, я с тобой серьезно говорю, а ты шутки шутишь, - обижается благородный отец.– Если, по-твоему, все это артисты, то я не знаю, как и говорить с тобой. Разве это актеры? Самые настоящие посредственности! Шарж, утрировка, нытье и больше ничего! Я бы их всех, ежели бы моя власть, к театру на пушечный выстрел не подпускал! Так они мою душу воротят, что на дуэль готов их вызвать! Помилуй, разве это актеры? Они умирать на сцене будут, а такую гримасу скорчат, что в райке все животы порвут. Намедни предлагали познакомиться с Варламовым - ни за что!
Благородный отец злобно таращит глаза на газетчика, делает негодующий жест и говорит тоном презирающего трагика:
– Как хочешь, а я еще выпью!
– Ах… ну к чему? Уж довольно пил!
– Да что ты морщишься? Ведь скидка! Я сам не пью, да как не выпить, ежели…
Приятели выпивают и минуту тупо глядят друг на друга, вспоминая тему разговора.
– Конечно, у всякого свой взгляд, - бормочет газетчик, - но надо быть очень пристрастным и предубежденным, чтобы не согласиться, что, например, Горева…
– Раздули!– перебивает благородный отец.– Кусок льда! Талантливая рыба! Цирлих-манирлих! Талантишка есть, не спорю, но нет огня, силы, нет этого, понимаешь ты, перцу! Что такое ее игра? Порция фисташкового мороженого! Лимонадная водица! Когда она играет, у хорошего, понимающего зрителя на усах и бороде изморозь садится! Да и вообще в России нет уж настоящих актрис… нет! Днем с огнем не найдешь… Ежели и бывают талантишки, то скоро мельчают и погибают от нынешнего направления… И актеров нет… Например, взять хоть вашего Писарева… Что это такое?
Благородный отец отступает шаг назад и изумленно таращит глаза.
– Что это такое?! Разве это актер? Нет, ты мне по совести скажи: разве это актер? Разве его можно пускать на сцену? Кричит каким-то диким голосом, стучит, руками без пути махает… Ему не людей играть, а ихтиозавров и мамонтов допотопных… Да!
Благородный отец стучит кулаком по столу и кричит:
– Да!
– Ну, ну… тише!– успокаивает его газетчик.– Неловко, публика глядит…
– Так нельзя, братец ты мой! Это не игра, не искусство! Это значит губить, резать искусство! Погляди ты на Савину… Что это такое?! Таланта - ни боже мой, одна только напускная бойкость и игривость, которую нельзя допускать на серьезную сцену! Глядишь на нее и просто, понимаешь ли ты, ужасаешься: где мы? куда идем? к чему стремимся? Пра-а-пало искусство!