Чехов Том шестой

Чехов Антон Павлович

И старуха сама разрыдалась и махнула рукой, и тоже ослабела, и легла на свой сундук. Обе они не заметили, как на небе показались голубые пятна, разредились облака, как в саду по мокрой траве осторожно скользнул первый луч, как повеселевшие воробьи запрыгали около луж, в которых отражались бегущие облака.

К вечеру приехал Квашин. Перед выездом из города он побывал у себя на квартире и узнал от дворника, что в его отсутствие приезжала жена.

–  А вот и я!
– сказал он весело, входя в комнату тещи и делая вид, как будто не замечает

заплаканных, суровых лиц.
– А вот и я! Пять суток не видались!

Он быстро поцеловал руки жене и теще и, с видом человека, который рад, что покончил с тяжелой работой, повалился в кресло.

–  Уф!
– сказал он, выпуская из легких весь воздух.
– То есть, вот как замучился! Едва сижу! Почти пять суток… день и ночь жил, как на бивуаках! На квартире ни разу не был, можете себе представить! Все время возился с конкурсом Шипунова и Иванчикова, пришлось работать у Галдеева, в его конторе, при магазине… Не ел, не пил, спал на какой-то скамейке, весь иззябся… Минуты свободной не было, некогда было даже у себя на квартире побывать. Так, Надюша, я и не был дома…

И Квашин, держась за бока, точно у него от работы болела поясница, искоса поглядел на жену и тещу, чтобы узнать, как подействовала его ложь, или, как он сам называл, дипломатия. Теща и жена поглядывали друг на друга с радостным изумлением, как будто нежданно-негаданно нашли драгоценность, которую потеряли… Лица у них сняли, глаза горели…

–  Голубчик ты мой, - заговорила теща, вскакивая, - что же это я сижу? Чаю! Скорей чаю! Может, есть хочешь?

–  Конечно, хочет!
– сказала жена, срывая с своей головы платок, смоченный в уксусе.
– Мама, подавайте скорей вино и закуску! Наталья, собирай на стол! Ах, боже мой, ничего не готово!

И обе, испуганные, счастливые, засуетились, забегали по комнатам. Старуха не могла уже без смеха глядеть на дочь, которая оклеветала ни в чем не повинного человека, а дочери было совестно…

Скоро стол был накрыт. Квашин, от которого пахло мадерой и ликерами и который еле дышал от сытости, жаловался на голод, насильно жевал и все говорил про конкурс Шипунова и Иванчикова, а жена и теща не отрывали глаз от его лица и думали:

«Какой он у нас умный, ласковый! Какой он красивый!»

«Важно!
– думал Квашин, ложась после ужина на большую пухлую перину.
– Хоть и купчихи они, хоть Азия, а все же есть своеобразная прелесть, и день-два в неделю можно провести здесь со вкусом…»

Он укрылся, согрелся и проговорил, засыпая:

–  Важно!

ДРАМА

–  Павел Васильич, там какая-то дама пришла, вас спрашивает, - доложил Лука.
– Уж целый час дожидается…

Павел Васильевич только что позавтракал. Услыхав о даме, он поморщился и сказал:

–  Ну ее к черту! Скажи, что я занят.

–  Она, Павел Васильич, уже пять раз приходила. Говорит, что очень нужно вас видеть… Чуть не плачет.

–  Гм… Ну, ладно, проси ее в кабинет.

Павел Васильевич не спеша надел сюртук,

взял в одну руку перо, в другую - книгу и, делая вид, что он очень занят, пошел в кабинет. Там уже ждала его гостья - большая полная дама с красным, мясистым лицом и в очках, на вид весьма почтенная и одетая больше чем прилично (на ней был турнюр с четырьмя перехватами и высокая шляпка с рыжей птицей). Увидев хозяина, она закатила под лоб глаза и сложила молитвенно руки.

–  Вы, конечно, не помните меня, - начала она высоким мужским тенором, заметно волнуясь.
– Я… я имела удовольствие познакомиться с вами у Хруцких… Я - Мурашкина…

–  А-а-а… мм… Садитесь! Чем могу быть полезен?

–  Видите ли, я… я… - продолжала дама, садясь и еще более волнуясь.
– Вы меня не помните… Я - Мурашкина… Видите ли, я большая поклонница вашего таланта и всегда с наслаждением читаю ваши статьи… Не подумайте, что я льщу, - избави бог, - я воздаю только должное… Всегда, всегда вас читаю! Отчасти я сама не чужда авторства, то есть, конечно… я не смею называть себя писательницей, но… все-таки и моя капля меда есть в улье… Я напечатала разновременно три детских рассказа, - вы не читали, конечно… много переводила и… и мой покойный брат работал в «Деле».

–  Так-с… э-э-э… Чем могу быть полезен?

–  Видите ли… (Мурашкина потупила глаза и зарумянилась.) Я знаю ваш талант… ваши взгляды, Павел Васильевич, и мне хотелось бы узнать ваше мнение, или, вернее… попросить совета. Я, надо вам сказать, pardon pour l'expression*, разрешилась от бремени драмой, и мне, прежде чем посылать ее в цензуру, хотелось бы узнать ваше мнение.

____________________

* извините за выражение (франц.).

Мурашкина нервно, с выражением пойманной птицы, порылась у себя в платье и вытащила большую жирную тетрадищу.

Павел Васильевич любил только свои статьи, чужие же, которые ему предстояло прочесть или прослушать, производили на него всегда впечатление пушечного жерла, направленного ему прямо в физиономию. Увидев тетрадь, он испугался и поспешил сказать:

–  Хорошо, оставьте… я прочту.

–  Павел Васильевич!
– сказала томно Мурашкина, поднимаясь и складывая молитвенно руки.
– Я знаю, вы заняты… вам каждая минута дорога, и я знаю, вы сейчас в душе посылаете меня к черту, но… будьте добры, позвольте мне прочесть вам мою драму сейчас… Будьте милы!

–  Я очень рад… - замялся Павел Васильевич, - но, сударыня, я… я занят… Мне… мне сейчас ехать нужно.

–  Павел Васильевич!
– простонала барыня, и глаза ее наполнились слезами.
– Я жертвы прошу! Я нахальна, я назойлива, но будьте великодушны! Завтра я уезжаю в Казань, и мне сегодня хотелось бы знать ваше мнение. Подарите мне полчаса вашего внимания… только полчаса! Умоляю вас!

Павел Васильевич был в душе тряпкой и не умел отказывать. Когда ему стало казаться, что барыня собирается зарыдать и стать на колени, он сконфузился и забормотал растерянно: