Чехов Том шестой

Чехов Антон Павлович

–  Утоплого человека откачиваем! С праздником! Маленько выпивши, потому, собственно, такое дело - нынче поперек всей деревни с образами ходили! Праздник!

–  Боже мой!
– ужасается барыня.
– Они утопленника откачивают! Что же это такое? Этьен, - обращается она к приказчику, - подите, ради бога, скажите им, чтобы они не смели этого делать. Они уморят его! Откачивать - это предрассудок! Нужно растирать и искусственное дыхание. Идите, я вас прошу!

Этьен прыгает с козел и направляется к качающим. Вид у него строгий.

–  Что вы

делаете?
– кричит он сердито.
– Нешто можно человека откачивать?

–  А то как же его?
– спрашивает писарь.
– Ведь он утоплый!

–  Так что же, что утоплый? Обмерших от утонутия надо не откачивать, а растирать. Так в каждом календаре написано. Будет вам, бросьте!

Писарь конфузливо пожимает плечами и отходит в сторону. Качающие кладут рогожу на землю и удивленно глядят то на барыню, то на Этьена. Утопленник уже с закрытыми глазами лежит на спине и тяжело дышит.

–  Пьяницы!
– сердится Этьен.

–  Милый человек!
– говорит Анисим, запыхавшись и прижимая руку к сердцу.
– Степан Иваныч! Зачем такие слова? Нешто мы свиньи, не понимаем?

–  Не смей качать! Растирать нужно! Берите его, растирайте! Раздевайте скорей!

–  Ребята, растирать!

Утопленника раздевают и под руководством Этьена начинают растирать. Барыня, не желающая видеть голого мужика, отъезжает поодаль.

–  Этьен!
– стонет она.
– Этьен! Подите сюда! Вы знаете, как делается искусственное дыхание? Нужно переворачивать с боку на бок и давить грудь и живот.

–  Поворачивайте его с боку на бок!
– говорит Этьен, возвращаясь от барыни к толпе.
– Да живот ему давите, только полегче.

Писарь, которому после кипучей, энергической деятельности становится как-то не по себе, подходит к утопленнику и тоже принимается растирать.

–  Старайтесь, братцы, убедительно вас прошу!
– говорит он.
– Убедительно вас прошу!

–  Этьен!
– стонет барыня.
– Подите сюда! Давайте ему нюхать жженые перья и щекочите… Велите щекотать! Скорей, ради бога!

Проходит пять, десять минут… Барыня глядит на толпу и видит внутри ее сильное движение. Слышно, как пыхтят работающие мужики и как распоряжаются Этьен и писарь. Пахнет жжеными перьями и спиртом. Проходит еще десять минут, а работа все продолжается. Но вот, наконец, толпа расступается, и из нее выходит красный и вспотевший Этьен. За ним идет Анисим.

–  Надо было бы с самого начала растирать, - говорит Этьен.
– Теперь уж ничего не поделаешь.

–  Где уж тут поделать, Степан Иваныч!
– вздыхает Анисим.
– Поздно захватили!

–  Ну, что?
– спрашивает барыня.
– Жив?

–  Нет, помер, царство ему небесное, - вздыхает Анисим, крестясь.
– О ту пору, как из воды вытащили, движимость в нем была и глаза раскрывши, а теперича закоченел весь.

–  Как жаль!

–  Значит, планида ему такая, чтоб не на суше, а в воде смерть принять. На чаек бы с вашей милости!

Этьен вскакивает на козла, и кучер, оглянувшись на толпу,

которая сторонится от мертвого тела, бьет по лошадям. Коляска катит дальше.

НЕПРИЯТНАЯ ИСТОРИЯ

–  У тебя, извозчик, сердце вымазано дегтем. Ты, братец, никогда не был влюблен, а потому тебе не понять моей психики. Этому дождю не потушить пожара души моей, как пожарной команде не потушить солнца. Черт возьми, как я поэтически выражаюсь! Ведь ты, извозчик, не поэт?

–  Никак нет.

–  Ну вот видишь ли…

Жирков нащупал наконец у себя в кармане портмоне и стал расплачиваться.

–  Договорились мы с тобой, друже, за рубль с четвертаком. Получай гонорарий. Вот тебе руб, вот три гривенника. Пятачец прибавки. Прощай и помни обо мне. Впрочем, сначала снеси эту корзину и поставь на крыльцо. Поосторожней, в корзине бальное платье женщины, которую я люблю больше жизни.

Извозчик вздохнул и неохотно слез с козел. Балансируя в потемках и шлепая по грязи, он дотащил корзину до крыльца и опустил ее на ступени.

–  Ну, пого-ода!
– проворчал он укоризненно и, крякнув со вздохом, издав носом всхлипывающий звук, неохотно взобрался на козла.

Он чмокнул губами, и лошаденка его нерешительно зашлепала по грязи.

–  Кажется, со мною все, что нужно, - рассуждал Жирков, шаря рукой по косяку и ища звонка.
– Надя просила заехать к модистке и взять платье - есть, просила конфет и сыру - есть, букет - есть. «Привет тебе, приют священный…» - запел он.
– Но где же, черт возьми, звонок?

Жирков находился в благодушном состоянии человека, который недавно поужинал, хорошо выпил и отлично знает, что завтра ему не нужно рано вставать. К тому же после полуторачасовой езды из города по грязи и под дождем его ожидали тепло и молодая женщина… Приятно озябнуть и промокнуть, если знаешь, что сейчас согреешься.

Жирков поймал в потемках шишечку звонка и дернул два раза. За дверью послышались шаги.

–  Это вы, Дмитрий Григорич?
– спросил женский шепот.

–  Я, восхитительная Дуняша!
– ответил Жирков.
– Отворяйте скорее, а то я промокаю до костей.

–  Ах, боже мой!
– зашептала встревоженно Дуняша, отворяя дверь.
– Не говорите так громко и не стучите ногами. Ведь барин из Парижа приехал! Нынче под вечер вернулся!

При слове «барин» Жирков сделал шаг назад от двери, и им на мгновение овладел малодушный, чисто мальчишеский страх, какой испытывают даже очень храбрые люди, когда неожиданно наталкиваются на возможность встречи с мужем.

«Вот-те клюква!
– подумал он, прислушиваясь, с какою осторожностью Дуняша запирала дверь и уходила назад по коридорчику.
– Что же это такое? Это значит - поворачивай назад оглобли? Merci, не ожидал!» И ему стало вдруг смешно и весело. Его поездка к ней из города на дачу, в глубокую ночь и под проливным дождем, казалась ему забавным приключением; теперь же, когда он нарвался на мужа, это приключение стало казаться ему еще курьезнее.