Чекисты рассказывают. Книга 3-я
Шрифт:
— Я так и понял, — сказал Мишутин.
— Зер гут, — кивнул Кастринг. — Ви будет софсем дофольны. Мы сохраняй фам чин генераль и все привилегий. Плюс большой сумма рейхсмарка кажди месьяц. Это есть очшен вигодны фам сделка.
Он немного помолчал и потом заговорил по-немецки — не спеша, назидательно. Мальген стал переводить:
— У вас, господин Мишутин, безвыходное положение. Германские войска стоят под Ленинградом, успешно продвигаются на Кавказ, вышли к Волге. Участь вашей страны предрешена... К тому же лично вам вообще не по пути с большевиками...
— Это как же понимать? — спросил Мишутин.
— Вы
— Да, я сын священника, — сказал Мишутин, глядя глубоко посаженными глазами в глаза Кастринга. — Но должен вам заметить, господин генерал, священники бывают разные. Мой отец был из бедных крестьян, попал в семинарию благодаря своим выдающимся способностям, учился, можно сказать, на медные гроши. Что касается преследования лиц духовного звания, то это относится лишь к тем из них, кто пошел с контрреволюцией, ее поддерживал. Священники, оставшиеся с народом, получили возможность делать свое дело, хотя оно и не одобрялось Советской властью, которая отделила церковь от государства. Я не помню своего отца, он умер задолго до Октябрьской революции, но, если судить по рассказам матери, он был из тех священников, которые понимали нужды народа.
— При всем этом, господин Мишутин, ваша семья понесла тяжелый урон от большевиков: ваш родной брат был лишен нажитого им имущества, гражданских прав и отправлен в ссылку... Разве родная кровь не взывает к мщению?
— Мой брат был раскулачен по ошибке, отчасти потому, что являлся сыном служителя культа, хотя хозяйство его не было кулацким. Это перегиб местной власти. И это в конечном итоге исправили: брат был восстановлен в правах, он возвратился домой, ему вернули все имущество.
— Ладно, оставим вашего брата в покое и из прошлого вернемся к насущным проблемам, — недовольно сказал Кастринг. — Всякий умный человек должен быть реалистом: положение Советской Армии катастрофическое, исход войны очевиден. Вы, господин Мишутин, можете непоправимо просчитаться, если пренебрежете открывающимися перед вами спасительными возможностями.
— Благодарю за заботу, — усмехнулся Мишутин. — А если говорить серьезно, вы опасно заблуждаетесь, господин Кастринг.
— В чем именно?
— В ваших пророчествах относительно исхода войны. Запомните, генерал: никогда, ни при каких условиях не победить того народа, который осознал, что, отстаивая Советскую власть, Советское государство, он отстаивает свою свободу, собственное благополучие и счастливое будущее своих детей...
Так они разговаривали около двух часов. А желательных для Кастринга результатов все не было и, похоже, не предвиделось. Кастринг помрачнел, стал резок, даже груб. Мишутин не мог не заметить этой перемены и с иронической улыбкой сказал:
— Вы напрасно нервничаете, генерал. Все равно мы с вами не сторгуемся. И вообще, мне кажется, это не тема для разговора военных людей, для которых верность присяге превыше всего.
— С такой амбицией, господин Мишутин, надо бы сразу себе пулю в лоб! — зло заметил Кастринг. — А вы тем не менее сдались в плен.
— Прошу сообщить вашему генералу, что в плен меня взяли, когда я был в беспамятстве после контузии, — резко сказал Мишутин переводившему Мальгену.
— А то бы, хотите сказать,
— Наверное, да... Правда, это была бы никому не нужная смерть. Пустить себе пулю в лоб — не лучший выход из положения. Это равносильно бегству с поля боя. Ведь если бы я застрелился, то убавился бы на одного солдата строй врагов фашизма, ваших врагов, господин Кастринг.
— Но вы теперь не солдат, а пленный.
— Я коммунист и, пока жив, всегда буду считать себя в этом строю. Впрочем, вам, генерал, этого не понять. Хотя бы потому, что вы сами не испытали той унизительной жизни (если это скотское существование вообще можно назвать жизнью), которую вы создали в ваших лагерях для советских военнопленных.
— Да, там далеко не курорт. И вас, господин красный генерал, опять ожидает возвращение в лагерь, если вы не примете наших предложений.
— Вы начинаете повторяться, генерал, — сказал Мишутин. — Мне это надоело...
Кастринг понял, что он проигрывает. Но сдаваться было не в его правилах. Этот надменный пруссак был до безрассудства упрям. Он не мог примириться с мыслью, что какой-то пленный, судьба которого полностью в его руках, к тому же бывший намного моложе его, не только не поддается на уговоры, но и держит себя перед ним, старым, заслуженным немецким генералом, как равный, непозволительно гордо и независимо. Кастринг решил во что бы то ни стало сломить его волю, подчинить своей.
Для начала он хотел было посадить Мишутина на несколько суток в крепостной карцер, на полуголодный режим, с лишением условий для сна, чтобы сломить его строптивость перед повторным разговором. А если и это не даст желаемых результатов, применить меры прямого физического воздействия.
Но Кастринг тут же отказался от этого замысла. Он вдруг заметил, как поразительно похожи Мишутин и Мальген. Собственно, это ему бросилось в глаза еще прежде, почти в самом начале разговора. Тогда он не придал подмеченному сходству особого значения. Теперь же у Кастринга возникли вполне определенные мысли, которые навели его на принципиально новое решение относительно дальнейшей работы с пленным советским генералом.
Чтобы проверить себя, Кастринг еще раз бесцеремонно оглядел своих собеседников. Действительно, общего у них было много. Оба невысокого роста, худощавые, у обоих глубоко запавшие глаза под выпуклыми надбровными дугами, прямой нос, тонкие подвижные губы. Но главное было не в идентичности их отдельных черт, а в сходстве общего облика этих двоих людей. Правда, до двойников, которые в жизни встречаются довольно редко, им было далеко, но можно было смело сказать, что они похожи друг на друга, как родные братья. Кастрингу для задуманного им дела этого было вполне достаточно.
Три дня спустя состоялась вторая встреча. На этот раз в служебном кабинете Кастринга, куда пленный был препровожден комендантом штаба гауптманом Лемке.
По обыкновению безбожно коверкая русские слова и перемежая их немецкими, Кастринг спросил Мишутина, достаточно ли он подумал над своей судьбой и какое принял решение.
— Мое решение остается неизменным, — сказал Мишутин. — И я прошу, чтобы меня отправили обратно в лагерь, где содержатся мои товарищи.
— Это не есть гут, — неодобрительно покачал седой головой Кастринг. — Вы очшен глупо думаль.