Чекисты рассказывают. Книга 3-я
Шрифт:
— А все-таки жаль...
Спать легли рано.
Чтобы успокоиться и забыться, Иван Андреевич принял снотворное.
Утром он ушел на работу, не зайдя в комнату сестры, как делал обычно.
Дверь за ним захлопнулась, и Нина Алексеевна встала, чтобы наложить цепочку.
В раздумье она постояла некоторое время в прихожей, потом решительно направилась в комнату брата. Справа, на стене, над письменным столом висел отрывной календарь. Число на нем было вчерашнее. Нина Алексеевна оторвала листок, подошла к свету и прочла:
«40
— Та-ак... — протянула она в раздумье вслух. — А при чем здесь Новороссийск? При чем Берсенев?
СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ
Кончился метельный февраль. Над очищенным от снега асфальтом курилась последняя поземка. Набухшие сыростью ветки деревьев с каждым днем становились более гибкими. На Чистопрудном бульваре возле небольших прозрачных луж резвились крикливые воробьи. По трамвайным рельсам днем текли медленные ручейки, и трамваи по ним катились как-то особенно мягко. По дорогам машины разбрызгивали комья грязного, дряблого снега. Бульвар, улицы, переулки — все было наполнено пахучим светом, какой приходит в Москву только в предвесенние солнечные дни.
С очередной ревизии Берсенев шел привычной «длинной дорогой». Он шагал широко, казалось, ничего не замечая вокруг. Но вот он остановился, медленно повернул лицо к солнцу, прикрыл веки и глубоко, шумно втянул в себя воздух. Несколько минут он простоял так и все не мог надышаться.
Весь месяц он ждал. Чего? Он и сам не знал. Вслушивался в каждый шорох в квартире, невольно всматривался в лица знакомых и незнакомых людей, встречавшихся на лестнице, в подъезде, возле дома, на улицах. И ничего не предпринимал.
Жизнь текла своим чередом, если не считать того, что сестра перестала называть его по имени и, обращаясь к нему, говорила какие-то безликие фразы, четко и медленно выговаривая слова, словно долго обдумывала их. А сегодня утром, раздельно произнося каждое слово, она вдруг сказала:
— Иван Андреевич, я хочу уехать.
— Куда? — быстро спросил он.
— На юг. Там легче снять комнату. Я рассчитала: денег мне хватит...
Он сразу представил себе, как входит в пустую квартиру, как наваливается на него тишина.
— Нет! Нет, Нина, не бросай меня!
Такой беспомощной интонации в его голосе Нина Алексеевна никогда не слыхала. Она заплакала. Он подошел, поцеловал ее руку и сказал:
— Ты была права. Тем заказным письмом надо мной действительно кто-то подшутил... Но кто?
Нина Алексеевна оживилась, вытерла слезы.
— Правда? Ты успокоился?
— Почти, Нина. Почти.
— Я же говорила тебе, что все уляжется!
На работу он ушел почти выздоровевшим и весь день старался изгнать остаток тревоги, засевшей где-то очень глубоко.
На обратном пути, когда он подставил лицо теплым лучам, легкий, желанный покой разлился по всему его большому и еще крепкому
Нет, нельзя больше оставаться инертным. Надо что-то предпринимать. Начал с того, что перебрал в памяти все вещи, какие были в его квартире.
Мебель была приобретена давно, по случаю, у разных людей. Из одежды тех давних лет не сохранилось ничего. Книги? Среди них ни одной семейной. Альбом! Альбом с фотографиями, который сестра привезла из Петербурга! Его надо пересмотреть немедленно. Старые документы? Уничтожить!
Дома, после ужина, потребовал:
— Нина, принеси твой альбом.
Сестра послушно отправилась в свою комнату. Она вернулась, держа в руках объемистый, с тяжелыми бронзовыми застежками, с золочеными обрезами альбом, чем-то напоминавший кожаный чемодан.
Иван Андреевич отстегнул застежки, открыл толстую обложку.
На него глянуло строгое лицо отца, чуть удлиненное, с плотно сжатыми губами. Генеральская форма без единой морщинки обтягивала крутые плечи.
Берсенев — Оленев вздохнул и вынул фотографию из гнезда. Рядом лег портрет матери, снятой в огромной шляпе с откинутой вуалью.
Переворачивая страницы, он все вынимал и вынимал фотографии.
Вот дом в Петербурге, где семья занимала весь второй этаж. Крестиком отмечено окно, а внизу надпись: «Комната Сержа». Да, в семье он был кумиром!..
— Глупейшая привычка — делать пометки... — проворчал он. — Прошлое не возвращается, но все время держит нас в своих цепких лапах... Невероятно жаль расставаться с этим, по сути дела, хламом. Ну кому, скажи, пожалуйста, кроме нас с тобой, нужны все эти картонки? И, представь, при случае они могут превратиться для нас в самых жестоких врагов.
— Господи... — прошептала сестра. — Я не хотела, я не думала об этом...
Перевернув новую страницу, Оленев уставился в снимок двух молодых людей.
Он вспомнил, как они с Ваней Берсеневым по окончании кадетского корпуса забежали в фотографию. Старик фотограф долго усаживал их в кресла с потертыми подлокотниками, отходил в сторону, смотрел и решительно менял кресла местами. Молодые офицеры с хохотом пересаживались, принимали внушительные позы...
Потом друзья встретились только в 1916 году, когда Ваня Берсенев приехал с фронта на побывку. Он был ранен, немного прихрамывал. Тогда они и отправились в имение Берсеневых.
Стоял солнечный декабрь.
На станцию за ними в легких санках, запряженных мышастой, резвой лошадью, приехала сестра Вани — Калерия. Боже, до чего она была хороша!
Такие лица, нежные, матовые, с детским румянцем, Оленев видел только на старинных портретах в Эрмитаже. Из-под широких бровей на него глядели теплые, словно бархатные, глаза. Гладко причесанные волосы слегка кудрявились у висков, отливая на солнце темным золотом.
Она высвободила из муфты узкую руку, затянутую в лайковую перчатку, и подала Оленеву. Он тогда сам почувствовал, как поглупело у него вдруг лицо.