Человеческая гавань
Шрифт:
Разумеется, можно понять, когда человек делает себе операции, чтобы стать красивее или вернуть молодость.
Но как объяснить действия Элин? Зачем она превратила себя в такую уродину? Что могло подвигнуть человека на такие поступки? Какие греховные мысли?
За окном виднелось спокойное море. Картинка была ясной, как фотография. Элин наполнила вином бокалы, они подняли их и выпили.
— Помнишь, мы сидели тут по вечерам? Когда мамы и папы не было?
— Да. И по ночам тоже. Допоздна.
Элин
Нос, раньше узкий и прямой, теперь стал в два раза больше и приплюснутым. Подбородок — выступающим и каким — то четырехугольным. Линии щек и ямочки на них исчезли. А губы…
Губы, казалось, были так сжаты, что превратились в пару тонких кривых линий, обозначавших рот.
Под глазами у нее были жуткие мешки, которые были бы уместны женщине на двадцать лет старше Элин, и под мешками Андерс даже в плохом освещении увидел большие шрамы. Он сделал глоток вина, выпив разом почти половину бокала. Элин смотрела на него, и он не мог понять, что выражает ее лицо.
Давай поговорим о чем — нибудь. Надо срочно что — то вспомнить, из детства, может быть…
Чем мы занимались тогда, на самом — то деле?
Он искал в памяти что — то смешное, над чем они могли бы посмеяться, и тогда это напряжение прошло бы. Но он ничего не помнил, только то, что они пили чай, много чая с медом… и тут у него вырвалось:
— Что ты, ради всего святого, сделала со своим лицом?
Элин раздвинула тонкие губы, что, по всей видимости, должно было изображать улыбку.
— Дело не только в лице.
Она вышла на середину кухни и рывком подняла рубашку. Андерс опустил глаза, и Элин сказала:
— Посмотри.
Он посмотрел. Тяжелая грудь как будто бы съежилась. Живот свисал над джинсами безобразными складками.
— Поработали с грудью, остался живот.
— Но зачем? Почему? Элин, я ничего не понимаю…
Она опустила рубашку, села за стол, допила вино и снова наполнила свой бокал:
— Чтобы… чтобы…
Ее голос сорвался. Казалось, ей было трудно говорить.
— И я еще не закончила.
— Что ты имеешь в виду?
— Я буду делать еще операции. Много операций.
Андерс внимательно смотрел на нее, пытаясь найти следы безумия. Но нет, она не производила впечатления сумасшедшей. Она была лишь печальной и, наверное, какой — то фанатичной.
— Элин, я ничего не понимаю.
— Я тоже, — кивнула Элин, — но это так.
— Но что… что ты будешь делать?
— Пока не знаю.
— Но как врачи соглашаются идти на такие операции?
Элин перебила его:
— Если есть деньги, то всегда найдутся люди, готовые пойти на все, что угодно. А деньги у меня есть.
Андерс повернулся и посмотрел
— Ты думаешь то же самое, что и я? — спросила Элин.
— Не знаю, возможно.
— В конце концов, все пропало.
— Да.
Они поменяли тему и стали вспоминать своих старых друзей. Андерс рассказал о Майе, стараясь не расплакаться и не быть слишком откровенным, удерживаясь на самой грани, и ему это удалось.
Наконец почти стемнело, и Андерс поднялся, сказав, что пойдет домой.
— Я теперь живу здесь неподалеку.
Ему пришлось потрудиться, чтобы завязать шнурки. Элин стояла и смотрела на него, склонив голову:
— Почему ты вернулся?
Андерс закрыл глаза. Почему он вернулся? Он поискал подходящий ответ и в конце концов сказал:
— Я хотел быть рядом с тем местом, которое имеет для меня значение.
Он взялся за ручку двери и, перед тем как выйти на крыльцо, спросил:
— А ты?
— Я просто хотела убраться от любопытных глаз.
Андерс пьяно кивнул. Ну да, все понятно. Он помахал на прощание и закрыл за собой дверь.
Уже совсем стемнело, когда Андерс шел через ельник. Ветер стал сильнее, деревья раскачивались из стороны в сторону, море глухо шумело. Он думал об Элин.
Я еще не закончила. Я буду делать новые операции.
Он засмеялся. Странная она. Тратить свои деньги на то, чтобы с каждым разом становиться еще страшнее, еще уродливей. Зачем? Что движет ею? Непонятно.
Или это было — искупление?
Большой бумажный мешок с продуктами стоял за дверью. Андерс распаковал мешок на кухне. Когда все было готово, он выпил воды, чтобы разбавить алкоголь в крови, потом сел за кухонный стол и стал работать с бусинками.
Кухонные занавески слабо шевелились из — за неплотно закрытого окна. Он зажег плиту, чтобы прогреть комнату. Затем он вернулся к бусинам.
Три голубые и большая белая, как будто это небо и облака.
Теперь они любили друг друга не так часто, как раньше, но зато уж если занимались любовью, то куда более основательно.
В первое лето Симон и Анна — Грета не могли оторваться друг от друга. Из — за Йохана они старались встречаться только по ночам, но иногда страсть охватывала их и днем, и тогда они уходили в сарай на берегу, запирались там, устраивались на куче сетей и любили друг друга.
Теперь все изменилось.
Теперь могли пройти недели, прежде чем они начинали тянуться друг к другу. Они не спали в одной постели, ведь они жили в разных домах, и потому не могли потянуться друг к другу случайно, просто так, перед сном. И Симон, и Анна — Грета рассматривали страсть как некую таинственную загадку.