Человеческое, слишком человеческое
Шрифт:
Рыжая помолчала. Я смотрел снизу вверх в это лицо и видел еще одну причину: ей, как и мне, все равно.
— Потому что я тебя люблю, мудак.
«Вон оно как». Аска улеглась, сцепив ладони под затылком.
— Впрочем, ты тоже прав, — добавила она.
Небо стремительно темнело, и я, засыпая, почувствовал жжение в груди, не беспокоившее меня с тех пор, как в баке с LCL мне заменили сердце. Первый в мире человек с фантомными болями сердца. Шикарно.
Хотя я даже в этом вряд ли первый.
*no signal*
Стены
Прожектора в наручах «Серий» пластают темноту сервисного туннеля, меня догоняет запах дыма и озона — оттуда, где в зале я встретился со всем своим бывшим управлением. Бывшим — во всех смыслах. Впрочем, там был не полный состав: Аску еще предстоит найти, но сейчас у нас черед Нагисы. Блэйд раннеры его таки вычислили — в упор не пойму, как, но вычислили, так что я им даже где-то благодарен.
И хватит об этом: счет взаимных услуг оплачен и закрыт.
Вслед за головной «Серией» я вошел в подернутый сыростью зал — когда-то тут была опора одного из кранов, который начал возводить модуль, и на подошве проржавевшего противовеса сидел Нагиса Каору.
— Ты здесь, — сказал он, поднимая голову.
Очевидно. Предсказуемо. Банальный киношный маньяк, которого просто надо прикончить. Сумасшедший спецназовец, возомнивший, что может играть и против хозяев тоже. Хорошо, что мне не интересны мотивы его поведения: уверен, меня бы стошнило от умиления и драматичности исповеди.
Мысль разделилась на девять потоков и привычно скользнула в чужие несовершенные разумы. В мои разумы. «Клинки. Выключить все режимы — просто изрубить его».
Я замер: распадающееся зрение обнаружило на коленях Евы кота — черноухого и голубоглазого. «Сиамец, — вспомнил я каталоги, — но почему-то среднешерстный — переродок какой-то».
— Пришел убить меня? Хорошо, что ты спешил.
— Почему?
Я все же открыл рот. Что ж, придется потерпеть немного фарса. Хотя это и не фарс — так, попса.
— Срок моей эксплуатации истекает через несколько часов. Я умру.
Нагиса все так же сидел, поглаживая кота за ухом. Электроживотное нервничало. Чертовски странная программа у кота, чертовски странный разговор с его хозяином. Нагиса хочет забрать меня с собой? Я метнулся по чужим разумам, и «Серии» обшарили помещение сканерами — нет, взрывчатки нет, ловушек нет. Ничего тут нет, только сырость, текущие стены, попискивание дозиметров и размноженное поле зрения, в фокусе которого — беловолосый парень в рабочем комбинезоне.
— Все лишено смысла, Икари.
О, экзистенциализм попер. Поздно ты о душе задумался. Я молчал.
— Как вы живете, зная, что
— Никак.
Это что, я ответил? А. Ну, пусть буду я.
— Понятно.
Он ни о чем не жалеет, понял я. Ни о том, что лишился всех своих, ни о том, что отобрал столько жизней, ни о том, что убил мою Рей. Просто кусок синтетического мяса со странными завихрениями на излете. Оставить его умереть самого, что ли?
— Скажи, Икари… Как она улыбалась?
— Никак.
— Никак?
— Никак. Я не видел, чтобы она улыбалась.
Я непонятно зачем расширил свой ответ, и стало как-то гадко. Наверное, потому что я ничего не чувствовал: мне не взорвал мозг мой ответ, не стал еще омерзительнее этот уебок, который ударился в философию смерти.
— Иногда чтобы победить, достаточно умереть, Икари.
Я отвернулся. Передо мной выхваченная прожектором тень занесла клинок.
«Убивать. Долго».
— Тогда ты победил.
Я шел по туннелю прочь, прикуривая на ходу. Мимо меня промчался кот. Мне было никак, только в груди маленькой лампочкой тлел последний вопрос Нагисы.
И эта лампочка больно жглась.
*no signal*
Ты сел, обеими руками впиваясь в грудь. По лицу градом катится пот, в голове, как баньши, воют потревоженные «Серии», а перед глазами кровавый диск тонет за песчаной косой. У тебя в груди очень болит. Очень. Ты осмотрелся: Аска спала на боку, ее рыжая грива разметалась, мешаясь с песком. И по-прежнему ни дуновения ветра.
Ты понимаешь, что это отвратительный мир.
Ты потянулся к вещам и, покопавшись, сунул в зубы сигарету — зачем-то осталась ведь эта привычка? Только поднеся ладонь к глазам, ты наконец поверил, что дрожит и протезированная рука тоже.
В горле ходит злющий напильник, крупный и новенький, а ты смотришь на кровавый закат, ждешь какого-то озарения, напрасно ждешь, и пытаешься получить всего один исчерпывающий ответ.
Ты ведь знаешь его, правда?
Когда отец упомянул о возобновлении производства Ев типа РА, ты ничего не сказал. Ты просто взял фрегат и спалил к херам эту фабрику. Отец никак не отреагировал, но намек понял: он ведь умный человек, твой отец. Владельцу мира нужен верный бесчувственный пес, а не сорвавшийся сын.
Ты докуриваешь сигарету, а в памяти мотается пленка, старая такая, как в кассетниках: «Как она улыбалась? — Никак». Стоп — перемотать — проиграть.
Стоп — перемотать — проиграть.
Ты смотришь сквозь дым на это море и понимаешь, почему этот мир так тебе противен: ты ведь обещал ей такой же. Пусть в голове, пусть. Пусть это были только мысли — так ведь и она сама не сказала тебе ни слова о своих чувствах — неужели это важно?
Море гаснет, пригасает небо, ты давно уже скурил поганый фильтр, и становится зябко.