Человеческое
Шрифт:
Оказалось, моего сына обнаружила именно баба Маша. Её тогда сразу повезли в полицию, чтобы допросить и держали там весь следующий день. Когда я примчался в местное отделение, меня к ней даже не пустили, даже подлиная ксива и звание майор не помогли мне. Прошел день, прежде чем её выпустили. Когда она вышла из маленькой комнатки, на ней не было и лица. Сухие, морщинистые губы и глаза, безжизненные волосы. Кажется, за тот день она постарела еще лет на десять. Я поднялся с кушетки, на которой провел в ожидании полдня, и спросил у старушки:
– Что произошло?
Она печально посмотрела на меня иссушенными глазами. Возможно, в камере допроса она потеряла возможность плакать – навсегда. Она разомкнула слипшиеся губы и попыталась что-то сказать, но раздался лишь слабый хрип и её рот снова захлопнулся. Я постарался держать себя в руках.
– Вы видели, кто его… – я на секунду замешкался, – убил? – Произносить эти слова было по-прежнему очень тяжело. Она отрицательно покачала головой и опустила глаза, превратившись в маленький, старенький, сутулый холмик. Стыдно… Как потом оказалось, она пошла в магазин за продуктами, одна, как делала это постоянно. Ничего необычного. Но вернувшись домой, обнаружила его склонившегося в инвалидном кресле над лужей крови. Затылок был раскурочен,
Шли дни. Расследование не продвигалось. Хоть и меня пытались ограничить от хода дела, так как я близкий родственник, и обычно эмоционально заинтересованные в таких делах не приветствуются. Но у меня все же были друзья в полиции, которые и «шептали» некоторую информацию о расследовании. Но, слушая что они говорят, лучше мне от неё не становилось. Замок во входной двери был цел. Без каких либо следов взлома. Это означает, что убийца вошел туда добровольно. Но как это возможно? Мой сын не мог открыть дверь. ДЦП так сковало его движения и рассудок, что он не мог даже сам надеть на себя трусы. Не говоря уже о более сложных задачах. Открыть дверь он не мог – однозначно. Но, похоже, мне никто не верит, якобы объяснить проникновение по-другому невозможно. Ключи баба Маша не теряла, они всегда находились при ней. Запасные ключи есть только у нас с женой. Тут настал еще один тяжелый этап в нашей жизни. Меня и жену по очереди вызывали на допрос. Спрашивали, где мы были в тот день, чем занимались. Определенно было понятно, что они внесли нас в список подозреваемых. У них не оставалось другого выхода. Я, как мог, справлялся с этой напастью – продолжал сохранять рассудок, и понимал, чтобы они не говорили, я знаю правду. Даже если возможно нащупать какие-то мотивы. Я этого не делал. Вера конечно тоже. Она, кстати, находилась в полной прострации с того дня. Почти не разговаривала, пила какие-то таблетки. Я надеялся, что это пройдет…
Второй факт, который мне удалось разузнать о смерти сына – это то, что в квартире ничего не было украдено. Последняя лазейка, последняя надежда превратилась в пепел. Из квартиры ничего не было украдено… Хотя там красть было нечего. Но обычно, отчаянные грабители, попавшие в такую ситуацию, начинают брать все, что попадется под руку. Разную мелочевку, одежду, домашний телефон, возможно еду. Так они пытаются удовлетворить свои воровские потребности. Если не нашел ничего ценного, то хотя бы ушел не с пустыми руками. Баба Маша жила скромно. А сыну, сами понимаете, мало что в жизни было нужно. Если вообще хоть что-то было нужно. Получается, если это был не грабитель, то он целенаправленно пришел к моему сыну. Я не глуп, я все прекрасно понимаю. Двадцать первый век, всюду, как, огни на новогодней елке вспыхивают организации по борьбе за права человека. Сложно об этом писать. Но возможно моим сыном «занялись» именно такие выродки, которые считают, что инвалиды, как мой сын, страдают и не могут сами сделать то, что им так хочется – убить себя. Возможно, они правы. Но когда это случается в твоей семье, эти высказывания, мысли сразу становятся клоунадой и ребячеством. Как можно решать за человека, тем более своего родного сына – жить ему или умереть. Конечно, я знал о таком понятии как «эвтаназия». И как-то даже общались с женой на эту тему. Но она сразу дала понять, что против этого и вообще против обсуждения таких вещей. Но мысль о возможных «борцах за права» пришла мне в голову, к сожалению, не первому. Я обратился в полицию, там со мной пообщались какие-то люди из администрации. Настоятельно просили не разглашать что-либо из расследования, не обращаться в телевидение, газеты, в прессу, в общем. Тут же пришло письмо из правительства с соболезнованиями и уведомление о выплате денег – «компенсации». Ублюдки. Они решили от нас просто откупиться. Вы наверно полагаете, что после такого выпада я восстал против всего гнилого мира. Нет. Я, конечно, осознавал, чем это пахнет. Они не хотели создавать резонанс в обществе. Ни какому нормальному государству не нужны массовые обсуждения о проблеме лишения больных людей возможности самостоятельно решать хотят они жить или нет. Плевать. Я все равно не собирался устраивать цирк из смерти моего сына. Мне вообще ни с кем это обсуждать не хотелось. Еще не хватало, чтобы об этом говорили на всех телеканалах страны. Превращать смерть человека, в популярность, трафик, а затем и деньги – вот все что они могут. А найти решение… Возможно, в этом случае решение никогда не найдется.
Еще одна проблема заключалась в сборе улик. Как мне сообщили, никаких следов не обнаружилось, кроме отпечатков. Но толку от них никакого. «Пустые» отпечатки, то есть в базе их не было, да и вообще нигде не было. Этот ненормальный совершил преступление в первый раз. Извините, но я отказываюсь думать, что это сделала женщина. Загадок вокруг убийства становилось все больше, шансов узнать, кто это сделал все меньше. Я как матерый реалист понял, что это, скорей всего, никогда не произойдет.
Похоронили мы его на городском кладбище. Почти никто не пришел. Хотя чего я ждал? У него почти никого и не было. Да и большинство людей всеми силами пытаются не замечать инвалидов. Тем более их смерти. Лежа в деревянном гробу, он выглядел, весьма не плохо. По крайней мере, он был таким спокойным и умиротворенным, каким я его еще никогда не видел. Странное ощущение в душе. Я похоронил сына, которого никогда не знал. Он ни разу не сказал мне ни слова, ни разу не посмотрел мне в глаза. Кем он был? О чем он думал? Любил ли меня? Любил ли я его? Кто его убил? Кто?
В тот день я решил, что не желаю быть погребенным
12 октября, 2014 г.
Так для нашей «семьи», если все еще так можно было сказать, в чем я не уверен, наступили черные дни. Расследование зашло в тупик. Единственный сын лежал под землей. Так что же хорошего осталось? Как найти силы, чтобы продолжать жить? Говорят, в жизни случается говно. Бывают неудачи, падения, но мне не повезло конкретно.
Вера практически не разговаривала. А о чем нам говорить? Обсуждать смерть сына? Ни я, ни она – этого не перенесем. Говорить о политике, погоде, обсуждать фильмы? Все это меркнет перед тем, что произошло. Стараться шутить, радоваться, веселиться, улыбаться? Серьезно?.. Не думаю, что это возможно. Не думаю, что мышцы моего лица помнят, что такое улыбка. Не уверен, что легкие помнят, что такое смех. Но выход есть. Слава богу, в мире существует алкоголь. Пиво, водка, коньяк, и еще много всего. Я стал много выпивать. По выходным, в будни. После работы, перед работой… Остановиться не возможно. Когда я пьян, мне не становится легче, это не помогает забыть о случившемся, нет. Мне становится проще жить с этим. Душу по прежнему пилят скрипки, сжимая что-то в горле, но все же под градусом «хватка» мягче. Все больше времени я проводил в пабах, в обществе таких же бедолаг, как и я. Домой возвращался за полночь. Вера уже спала. Не знаю, замечала ли она что я пьян. Не знаю, что она думала по этому поводу. Она превратилась для меня в призрак, бродящий по дому. С работы она уволилась, поэтому целыми днями находилась в четырех стенах – лежала в кровати. На улицу выходить отказывалась, перестала готовить. Поэтому мне приходилось кумекать на кухне с утра – перед работой – с бутылочкой пива. Обычно это был омлет или поджаренная картошка. Да, именно «поджаренная». У меня никогда не получалась картошка с золотистой корочкой или хрустящая. Всегда только черная. В магазине к гарниру я брал палку вареной колбасы. Вот тебе – питайся, жена. Я старался, как мог. Я, выходит, тогда за ней ухаживал, помогал справиться с депрессией. Но все оказалось тщетно.
Однажды, я пришел домой, как всегда, пьяный в хлам. Не знаю, как мне удалось открыть дверь ключом. Наверно, это сноровка, которую приобретают все алкоголики. Я всегда открывал дверь сам – Вера вряд ли бы мне открыла. Беспросветные, беспощадные черные тучи сгустились над нами. Пожалуй, мы к тому моменту друг друга ненавидели. Она меня за алкоголизм, я – её за молчание. Так вот, я зашел в квартиру и с порога заметил лежащую на полу кухни женщину. Точнее она лежала в дверном проеме между кухней и прихожей. С обеих сторон от неё виднелись большие гладкие лужи темной крови, в которых отражался тусклый свет кухонной лампы. В мой неадекватный мозг стали впрыгивать всякие мысли и носиться там как ураган. Усмирить их и поразмыслить хотя бы пять секунд не предоставлялось возможным. Облокачиваясь о стену, шатаясь, я прошел на кухню. Глаза взять под контроль тоже было не возможно. По голове беспощадно будто били веслом. Нет, не больно. Невозможно было сфокусироваться, все вокруг плясало в страшном танце – «вертолетило», как говорят. Я даже не мог разглядеть её лица. Секунда, и я уже стою на коленях в луже крови. Плевать. Кто это? Я максимально приблизился глазами к её лицу. Давай же! Хотя бы какая-то знакомая часть лица. Кто это? Уши, губы, нос? Глаза… Это была Вера. Крайний стук сердца, был ошеломительным и пригнал в мозг изрядное количество адреналина, немного прояснив разум. Я взглянул на её руки. Полностью искромсаны, вдоль и поперек. Предусмотрительно… Черт! Так, телефон! Я, промахиваясь, нажимая не на те кнопки, раза с пятого все-таки смог набрать номер скорой помощи. Ответил смутный голос, я пробормотал адрес вялым языком, что-то услышал в ответ. Концентрировать своё внимание на случившемся больше не удавалось, алкоголь вновь победоносно вторгся в мой разум. Я облокотился о стену и стал разглядывать кухню. Смотреть на жену не было сил. Я не знал, жива ли она. Я не хотел знать. Вдруг она умерла? Я перевел беспокойный взгляд на кухонный стол, там была палка вареной колбасы. Виден был разрез, идущий примерно до середины. Похоже, она собиралась отрезать кусочек. Она собиралась есть мою еду… Сердце немного оттаяло. Я перевел взгляд на окровавленный нож, лежащий рядом с колбасой. Она передумала…
Смутно помню, как приехала скорая, не знаю, сколько времени прошло с моего звонка. Мужики в белых халатах вынесли её на носилках и положили в машину, я вроде бы пытался им помочь. Хорошо что я плохо это помню, мне определенно было бы стыдно. Ясно помню лишь с того момента, как зашел к ней в палату она лежала с перебинтованными руками и красными от слез глазами. Она не была рада мне. Скорей всего она не была рада, что вообще очнулась. Я принес ей апельсины, сел рядом. Мы долго молчали, не в силах что-либо сказать друг другу. И почему в нашей жизни происходят только такие события, которые не хочется потом обсуждать? Но так продолжаться не могло:
– Не делай этого больше… Я не хочу тебя потерять, – о господи, что я несу?! Неужели я верю, что это поможет? Насколько длинная борода у этой фразы? Я жалок – мне нечего сказать жене-самоубийце… Я лишь сухо подытожил – Все наладится…
Вера брезгливо перевернулась на бок, выставив передо мной свою давно уже не женственную спину. Она так и не сказала мне ни слова. Она так и не посмотрела мне в глаза. Через неделю её выписали, назначили пить кучу разных таблеток, антидепрессантов, вручили направление к психологу, которое она, как ни странно, проигнорировала. Таблетки вроде ей помогали, иногда она даже улыбалась. Не знаю, искренней ли была улыбка, или это все действие лекарств, но я надеялся, что пилюли помогут ей. Я ошибался.