Человечность
Шрифт:
— Хорошо ел, спасибо, мамаш! — проговорил он, вставая и беря полушубок.
— Куда же ты?
— В хозвзвод, к старшина. Овес, сено надо.
Стоя у порога, он свернул цигарку, нахлобучил на голову ушанку, заткнул за ремень рукавицы. Потом взял винтовку и вышел, хлопнув дверью.
Вскоре он привез на санях немного сена, перенес его во двор, дал по охапке лошадям и корове и, не заходя в избу, уехал снова. К вечеру он возвратился недовольный.
— Овес нет, клевер нет, ничего нет! Конь есть надо, пушку возить. Лошади устал, человек нет, а пушку лошади возят, человек не
— Какой теперь овес? Хорошо, что коровенка, какая ни на есть, осталась. Проживем как-нибудь. Клевер-то под Понизовкой.
— Понизовкой? Куда ехать? Я привезу!
Вдали разорвался снаряд. Мать досадливо махнула рукой:
— По людям, будь он неладный. Там…
Сафин обрадованно улыбнулся, с грубоватой нежностью похлопал мать по плечу и заметил, что она вовсе не старая. Это тревоги и одежда состарили ее.
— Почему раньше не сказала? Клевер надо — молоко будет, Люся здоровый будет. Я привезу. У старшины сани беру, быстро еду!
— Ну-ка что такое — пропади он, и клевер-то.
— Зачем пропади? Конь надо, корова надо!
Вечером за окном послышались голоса, крыльцо заскрипело под ногами людей, распахнулась дверь. Вошли четверо бойцов. Они тяжело вваливались в избу, коротко здоровались с матерью и прямо от порога проходили к печке. Сафин молча смотрел на них. Увидев, что четверо, широко:
— Я помогаю, старший сержант! Рукавица, портянки сушить!
Он засуетился, подкладывая хворост, и, вспучив щеки, дул, не обращая внимания на золу, облачком вырывавшуюся из печки. Бойко заплясал огонек, а четверо стояли вокруг, еще не чувствуя тепла. В прошлую ночь они не сомкнули глаз, днем лежали в открытом поле за снежными бугорками.
Жалость к ним наполнила сердце матери. Она с тоской разглядывала их осунувшиеся лица, усталые позы.
— Как дела? — попытался улыбнуться девочке старший сержант. Улыбка получилась кривой от застылых щек, и лишь глаза смеялись почти по-настоящему. — На печке прячешься? Ну правильно.
Когда над деревней пронесся снаряд, никто из четверых не обратил на него внимания, и Люся, глядя на них, совсем не испытала страха.
Старший сержант расстегнул полушубок, сел, переобулся и начал закуривать. На гимнастерке у него светлели две звезды и медаль. Рядом с ним сел небритый дядя с посиневшим на холоде лицом. Он держал валенки в руках и поворачивал их к печке то одной, то другой стороной. Напротив него сушил портянки курносый красноармеец ростом с Сафина, а рядом стоял пожилой, чем-то похожий на Люсина отца. Все эти люди нравились Люсе, она была рада, что осталась с мамой в деревне.
— Поешьте, — мать поставила на стол чашку с картофелем и миску с огурцами. — Больше нечего.
За столом они почти не разговаривали, только пожилой спросил:
— Есть картошка-то?
— Есть. Еще наварю…
Они выпили по кружке чая и уснули на полу, а мать, лежа на печи, долго не могла уснуть. Она думала о войне, о муже, который невесть где и, может быть, так же вот спит на соломе, думала об этих людях, занесенных случаем в ее избу. У них где-то были матери, сестры, жены, которые, наверное, сейчас тоже не спали, как она, и думали о своих близких. Теплое чувство согревало
Ночью Сафин разбудил старшего сержанта. Тот сел, тряхнул головой, прогоняя остатки сна, тяжело встал, потягиваясь, и мать почти физически ощутила, как не хотелось ему опять уходить и как у него от усталости ноет тело.
Старший сержант поковырял в печке, подул, и мать увидела, что глаза у него еще воспалены от ветра.
Он не спеша перемотал портянки, надел валенки.
— Поднимать, старший сержант?
— Погоди.
Он закурил, выдохнул облачко махорочного дыма. Эти немногие минуты покоя и тишины он воспринимал как редкий дар, выпавший ему в суматохе войны. Он сидел расслабившись, отгоняя от себя все мысли. Сейчас опять уходить на целые сутки, и он заряжался теплом и покоем.
— Конь голодный, клевер, овес нет.
Старший сержант ничего не ответил, и Сафин больше не возобновлял разговор, чтобы не докучать ему своими заботами.
Старший сержант покурил, бросил окурок в печку и переменившимся тоном, решительным и властным, сказал:
— Подъем!
Эти несколько минут кончились, он не имел больше права сидеть у печки. Там, в поле, на ледяном ветру, бойцы ждали своей очереди погреться в избе. Они уже много суток мечтали об этом.
Мать спустилась с печи, стала у двери, провожая бойцов. Первым вышел старший сержант, за ним курносый, потом небритый. Последним уходил пожилой. Поправляя ушанку, он задержался у порога:
— Не стой на холоде, мать. Простудишься.
Она слышала, как они миновали сени, вышли на крыльцо. Потом на улице заскрипел снег.
— А ты куда? — спросила она у Сафина, который торопливо надевал полушубок.
— Клевер надо. Конь голодный.
Он схватил винтовку, хлопнул дверью. Охваченная тревогой, мать подошла к окну, откинула край одеяла, но сквозь заиндевелые стекла ничего нельзя было увидеть.
— Господи, помоги им, — проговорила и села на лавку. В груди у нее все надрывалось от тоски, а за окном бесился ветер и тревожно завывал в трубе.
Она больше не заснула. Снова послышались шаги, хлопнула дверь. Вошли тоже четверо, и, взглянув на них, мать забыла о тех, кто недавно ушел. Эти вовсе окоченели.
— Можно погреться, мать? — спросил передний, а сам шагнул к печке. Они, четверо, стояли сгорбившись и смотрели на огонь.
Она проводила их перед рассветом, и они опять ушли туда, где время от времени что-то сухо, с присвистом, шлепало по снежному полю.
Едва рассвело, мать услышала скрип саней и бодрый басок Сафина. Она заторопилась на крыльцо и ахнула: Сафин привез воз клевера.
Возбужденный, раскрасневшийся от мороза, он весело покрикивал на лошадь.
— Здорово, мамаш! Хороший клевер, лошади сильный будут, корова сильный.
Мать отворила ворота, принесла вилы — Сафин поддел ими целый ворох.
— Просыпал фриц, поздно стрелял, далеко был!
Он щедро навалил клевера корове, засмеялся:
— Войны нет, клевер есть, молоко будет!
Днем, выспавшись на лавке, он сузил глаза в щелочки:
— Липовый чай давай, мамаш! Хлеб, сахар есть, у старшина брал!