Человечность
Шрифт:
Пехота поднималась на пригорок, исполосовав поле снежными бороздами. О солдатской судьбе по ним можно было читать, как в открытой книге. Вот следы ног реже: пехота делала бросок, а вот сгустились, образовав снежные каналы, в которых заметны примятые телами неровности: здесь пехота залегла под секущим пулеметным огнем. Дальше борозды снова сузились: люди встали, пошли вперед. А вот след оборвался. Где же пехотинец? Крылову хотелось, чтобы тот появился — пусть хромающий, пусть с перепачканным кровью лицом, — но чтобы был, чтобы шел назад, пусть с трудом, еле-еле, пусть полз, но
Но никто не шел назад, а в конце борозды лицом вниз застыл человек, и снег под ним был буро-красный. Человек отдал самое дорогое, что получил от природы, — жизнь и затих, а мимо него шли другие люди, которые тоже не знали, где сделают последний шаг. Но позади них, на земле, которую они отмерили своими шагами, возрождалась жизнь — без этого пехотинца, но благодаря ему, благодаря им. И она будет возрождаться, пока идет пехота, пока шагают вперед обыкновенные люди, пока у них бьется сердце.
Завершался третий год войны. Сколько потребовалось бы лет нормальной жизни, чтобы вместить в себя эти дни, недели, месяцы и годы? Да и возможно ли за одну нормальную человеческую жизнь испытать то, что нередко переживал на войне человек за один день, за один час?
Самый скверный из камней — известняк. Кирка высекала из него белую пыль, которая забивала глаза, нос и рот. Если не было дождей, пыль удушливым облаком висела над карьером, где сотни рабов выламывали камни для современных пирамид. Точно так же они работали тысячи лет тому назад. О двадцатом веке напоминали здесь лишь узкоколейка и вагонетки, а все остальное было древне, как мир: согнутые спины, изломанные тела, свист бичей, камни, трупы, кровь и пыль. Камни здесь дороже человеческих жизней. Камни складывали в вагонетки, потом аккуратно перегружали на платформы, а человеческие трупы волокли по известняковой пыли и оставляли на площадке до вечера, когда приезжала специальная машина. Тогда их швыряли в кузов, как дрова, и увозили в лагерный крематорий.
Карьер был огромной белой пастью, ненасытно пожирающей людей. Утром в лагере они выпивали банку баланды, становились в строй и брели к карьеру. Кости и кожа. Полутрупы в полосатых робах и деревянных башмаках. Рабы двадцатого столетия. На обед им полагалась опять баланда и на ужин баланда. Тут все было неизменно: одежда, пища и карьер, где полутрупы постепенно превращались в трупы. Этот путь был неотвратим, как время, как чад крематория.
Камни выламывались вручную и падали вниз, под ноги людям, которые здесь дешевле камней. Если у кого не хватало сил уклониться от падающего камня, крематорий получал дополнительную пищу. Удар — пыль — белое облачко, кашель, чихание. Карьерный ад. Огонь и вода милосерднее, они поглощают человека сразу, а известняк, как неизлечимая болезнь, разъедал тело и душу.
Потом камень брали в руки и несли к вагонетке, но это и дорога в крематорий. Тут все пути вели в крематорий. Если камень слишком тяжел, его перекатывали — по той же дороге. Потом возвращались назад за новым камнем.
Бывший десантник-доброволец Ляликов нес свой могильный камень, зная, что где-то
Ляликов донес камень и повернулся за другим. Тот, который он бросил в вагонетку, еще не стал последним. Ляликов еще видел, слышал, осязал. Где-то возводили очередную пирамиду, он шел за новым камнем для нее. Вскоре он опять ступит на дорогу трупов.
Ляликов не донес новый камень до вагонетки, упал на полпути в белую пыль. Задние медленно обходили его и, не останавливаясь, шли дальше.
Охранник пнул ногой неподвижное тело, хлестнул плетью. Никакой реакции. Готов.
Он остановил двух заключенных, идущих в обратную сторону.
— Лос!
Они поволокли бездыханное тело на площадку, где уже лежали пятеро. Шестого положили с края.
— Обедать! — объявил унтер-офицер, взглянув на часы.
Полосатые ряды потянулись в лагерь за обеденной баландой. В строю упал еще один. Его отволокли на площадку, положили рядом с Ляликовым.
Небо хмурилось, с моря наплывали облака. Пошел дождь, примял белую пыль, очистил воздух.
Ляликов открыл глаза, несколько минут лежал без движения, ничего не понимая, но дождь упорно возвращал его к жизни.
Ляликов поднялся, оглядел карьер. Никого. Повезло. Он с усилием пододвинул крайний труп к остальным, чтобы охранники не заметили, что здесь лежало еще одно тело, и побрел прочь. Сердце у него стучало так, будто в груди кто ударял киркой.
Он выбрался из карьера и направился в сторону темнеющих вдали гор. Где-то там Франция. Его тело кричало от боли, умоляло об отдыхе и пище, но Ляликов мог предложить ему лишь воду из лужи.
Уже в горах он оглянулся: вдали светлел карьер и дымилась печь крематория.
Такое человеку не забыть, проживи он и десять жизней. Война потрясает человеческое существо, и если даже она щадит человека, она все равно не перестает напоминать ему о себе.
Уже год Седой жил дома. Нелегкий это был год. Прошлое и будущее причиняли Седому одинаковую боль, а временами исчезали вовсе, и тогда ему оставалось лишь безрадостное сегодня. Он чинил часы — работа отвлекала его, но не затрагивала его душевных сил, пребывающих в мучительном бездействии.
Еще недавно он мог стать инженером, летчиком, путешественником; будущее он представлял себе как постоянное обновление, всякий застой был ему чужд, а теперь его дни тянулись уныло и однообразно. За окном кипела жизнь — без него; где-то грохотал фронт и солдаты шли на запад — без него; бывшие одноклассники служили в армии, учились в институтах — без него… Горько это — застрять на обочине и смотреть, как другие шагают мимо.
Раньше Седой не мудрствовал понапрасну, а теперь трудные мысли одолевали его. Все-таки это нелепо — ненадолго отлучиться из дома и вернуться назад без ног. Недавно он прыгал с балкона второго этажа, играл в футбол, а теперь он — Витька Безногий, Витька-часовщик. Неужели этим и завершится его жизнь?