Человечность
Шрифт:
— Приезжал, Шуриков, веди к командиру!
Из-за кустов выходили другие красноармейцы, тоже безусые и с автоматами.
Вскоре Храпов увидел наверху парня с пулеметом. Пулеметчик — это был Седой — взглянул на людей полкового комиссара, но пост не покинул. «Хорошо, очень хорошо!»
Около разбитого грузовика бойцы набивали немецкие пулеметные ленты. Красноармеец постарше потрошил ранцы — на плащ-палатке лежали консервы, колбаса, кирпичики хлеба. Только один человек не участвовал в общей работе. Храпов рассчитывал увидеть среднего или даже старшего командира — перед ним, склонившись над картой, сидел старшина с орденом Красной Звезды на
— Полковой комиссар Храпов!
— Старшина Вышегор, товарищ полковой комиссар.
— Имя, отчество?
— Степан Федорович.
Субординация здесь летела к черту. Представившись старшине, Храпов поступил как гость и выразил уважение к его людям.
— Видел, все видел! — он искренне радовался встрече с бывшими десантниками, которые и в исключительных условиях не дрогнули, а теперь делали именно то, что надлежало делать: вооружались. — Лейтенант, позаботься, чтобы и наши люди перевооружились. А что дальше, Степан Федорович?
— Мы — вот здесь…
На карте, взятой Вышегором у убитого оберштурмбанфюрера [3] , Храпов увидел множество стрелок, кружков и цифр. Они образовали почти замкнутый круг, внутри которого находились бывшие десантники. Неприкрытым оставался лишь небольшой участок степи на юге — полтора километра между хуторами.
— Сюда, на юг.
— Ну что ж… Принимай и моих, а я комиссарить буду. Договорились?
Взводы быстро, но без спешки приготовились в путь.
3
Оберштурмбанфюрер — эсэсовский чин в гитлеровской армии, соответствовал общеармейскому подполковнику.
Полковой комиссар накоротке знакомился с политруком Добрыниным.
— Идти сможете?
— Да. Самое трудное позади…
История Добрынина наполовину была написана у него на лице. Ну а то сокровенное, что он нес в себе, полковой комиссар узнает в ближайшие часы и дни, потому что вторая, не высказанная вслух часть исповеди — это сам человек. На войне, как и в жизни, не предусмотреть все варианты, а все случайности не подогнать под какие-то параграфы. В одних и тех же обстоятельствах человек может впасть в отчаяние или достичь высочайшего душевного взлета. А порой здесь все так сложно, что нелегко отличить одно от другого. Недавно Храпов сам сводил счеты с жизнью. Его спас случай. А если бы случая не было, а пистолет дал осечку или в последний миг дрогнула рука? Перед каким судом предстал бы тогда полковой комиссар Храпов? Пожалуй, Добрынин прав: самое трудное действительно позади…
— Добро, политрук.
А Добрынин еще не мог осмыслить, что пережил в последние сутки. Ночью батальонная колонна трижды натыкалась на пулеметный огонь. К утру он остался с двумя десятками бойцов — здоровых и раненых. Днем они присоединились к группе незнакомого полковника. Тут были командиры и красноармейцы, но не было организации, не было воинского подразделения, и когда гитлеровцы начали прочесывать овраг, каждый думал только о себе. Он стоял около раненых и не знал, что делать. Что можно было сделать? Потом он словно провалился в какую-то дыру и уже не соображал, что с ним было. Он очутился наверху, и его пистолетные выстрелы звучали жалкой хлопушкой по сравнению с тем, что творилось вокруг. А потом их осталось трое: Бурлак, он и незнакомый боец, и их прижали к обрыву.
Колонна вытягивалась вдоль оврага. Позади приглушенно и запоздало шлепнулась мина.
Вышегор опустил бинокль:
— Ну, Прошин, давай…
Красноармейцы, пригнувшись, выбежали в степь. На пути к отдаленной от оврага рощице их фигуры исчезли и снова появились уже недалеко от нее. Вскоре они достигли опушки, потом Вышегор увидел условленный знак.
— Можно, товарищ полковой комиссар.
В рощице они были еще засветло. Здесь сделали передышку.
— Какие-то люди! — сообщил дозорный.
Вечерело. Даже в бинокль Вышегор не сразу определил, что сюда спешили красноармейцы, девять человек. В размоине, на середине поля, они скрылись из вида, а вынырнули из нее недалеко от опушки. Преодолев последние метры, передний остановился и, увидя среди бойцов полкового комиссара, обрадованно доложил:
— Лейтенант Фролов с группой полковых разведчиков!
С ним были те самые красноармейцы, на которых наткнулись бойцы Филатова. Лейтенант ждал ночи, чтобы кратчайшим путем выйти к Дону. Услыша позади себя стрельбу, он решил, что идущая вслед за ним группа обнаружила себя, но плана своего не изменил.
Его расчеты были опрокинуты неожиданным образом: из оврага, по которому он прошел сам, в степь выскочили красноармейцы.
— Лейтенант, наши! — предупредил разведчик.
Фролову были известны хитрости войны, он внимательно проследил за странным отрядом, вооруженном немецкими автоматами и пулеметами. «А если действительно наши, а за ними немцы? Вот тогда ты влип…» — подумал беспокойно. Отряд уже скрылся в рощице.
Впереди гудели машины. Лейтенант забрался на дерево: поперек поля вытягивалась цепь гитлеровцев. В лучах заходящего солнца зловеще поблескивали каски. Сомнения отлетели разом.
— Быстро в рощу!
Когда краешек солнца исчезал за горизонтом, Фролов увидел хорошо знакомого ему полкового комиссара.
Осматривая рощу, Прошин наткнулся на раненых и санитарку. Девушка встала на пути, губы у нее нервно подрагивали, глаза были широко открыты.
— Свои, сестренка? — раненый поднял голову. Из-под грязной шапки бинтов блестели глаза.
Рядом второй раненый — такой же лихорадочный взгляд. У третьего была перевязана рука.
— Браток, нет ли воды?..
Они пили захлебываясь, фляги дрожали в ослабевших руках. Девушка напилась последней, и радуясь, и плача. За трое суток она пережила столько, что хватило бы на три жизни.
В первый день санитары укрывали раненых в овраге, ждали машин или повозок, но так и не дождались. Она ничего больше не знала о своих. Не было воды, бинтов, пищи — один за другим умирали тяжелораненые. Потом началась стрельба, куда-то запропастились санитары, оглушительно разорвалась граната. Пробежали красноармейцы. «Спасайся! — крикнул один. — Им уже не помочь!» Она отбивалась, но он увлекал ее за собой.