Человечность
Шрифт:
Женщины подходят ближе, протягивают крохи хлеба самым жалким из идущих, но уже несколько рук хватают женские ладони.
— Лос! Лос!
Обладатель куска хлеба спешит в глубь колонны, торопливо проглатывает частицу вещества, поддерживающего плоть. Только бы идти, только дотянуть до привала. Привал — когда устанут конвойные, сядут обедать… Катастрофа придавила Женьку Крылова. У него застыло в груди, омертвел разум.
Привал. Серые тени валятся сбоку дороги, прикрывая чем можно головы от жестокого солнца. «Этого не может быть, такое невероятно!» — кричала Женькина плоть, а его разум молчал, задавленный непомерной тяжестью.
Женька
Ее лик заслонила другая картина: головы в касках, поблескивающих на фоне оранжевого неба, комиссар, соскочивший с коня: «Осторожнее, Крылов, запоминай дорогу!»
Потом его куда-то вели, он шел, пока не различил на земле комья человеческих тел. Во рту у него было горько от полыни, из глаз струилась горечь, и в груди было горько, и земля и ночь были горькие…
Он сел, огляделся, будто хотел удостовериться, что не спит, что в действительности ничего подобного не было, а был лишь кошмар, который следовало стряхнуть с себя.
Вдоль дороги бесконечной и беспорядочной чередой рассыпались серо-зеленые людские комья. Кошмар продолжался. Или это не кошмар?
Крылова не интересовали эти человеческие фигуры, ничто в них не задерживало взгляд. Они напоминали опавшие осенние листья, которые куда-то гонит ветер и которые вскоре смешаются с землей, никому не нужные и всеми забытые. В них не было больше жизни, радости и красоты. Кто примет их всерьез?
Вспыхнула еще одна картина — Женька разглядывал ее, ощущая в груди леденящую пустоту. Это было в первое утро. Он увидел себя среди сотен людей, окруженных часовыми с пулеметами. А все подводили новых пленных. Они усаживались на землю, уплотняя и без того плотную массу тел. Рядом с ним сидел парень с пересохшими от жажды губами. Глаза у парня лихорадочно блестели.
Подъехала машина с полевой кухней: вода! Женька остался на месте, и большинство пленных не двинулось с места, потому что вставать не имело смысла: вокруг кухни уже образовался орущий клубок тел — ничего подобного Женька до сих пор не видел. Откуда эти люди, дерущиеся из-за кружки? «Лос!» — солдаты отбрасывают пленных от котла. Те покорно принимают удары, сбиваются в ряд, напоминающий очередь. Появляется человек в штатском, у него зычный голос, звучащий, как удар плети. Один пленный не выдерживает, забегает вперед, тянется к кружке. Штатский хватает его за шиворот, не спеша, с размаха, бьет по лицу — пощечина похожа на выстрел. Женька опускает голову, ему никого и ничего
— Всем сесть! Здорово, ребята! Нет больше Советов, начинается новая жизнь! — штатский показывает стопку красноармейских книжек. — Двадцать первая армия разгромлена! Есть кто из двадцать первой?
— Есть!.. — откликается подобострастный голос.
— Молодец! Нет больше твоей армии! Девяносто восьмая дивизия уничтожена. Есть кто из девяносто восьмой?
— Есть!..
Таких голосов было немного, но они звучали не переставая и отдавались в Женьке Крылове погребальным звоном. Растерянный и ошеломленный, он не хотел верить, что все это наяву.
Теперь, глядя на распластанные вдоль дороги человеческие тела, он не чувствовал к ним ничего, словно их и не было, и к себе он ничего не чувствовал, будто и его самого тоже не было, хотя недавно он существовал в ином мире, где не было этих теней, этого солнца и этих конвойных, которые неторопливо обедали под хуторскими яблонями.
Людская змея извивается от горизонта до горизонта, а лента дороги неутомимо убегает вдаль. Всюду немцы, загорелые, упитанные. В небе летят чужие самолеты, чужие люди ходят по земле.
— Лос! Лос!
Пленные сбиваются в сплошной пыльный поток. Далеко позади хлопают выстрелы: конвойные добивают тех, у кого нет больше сил идти. Эти хлопки не страшны, пока выдерживает тело, но с каждым километром оно наливается каменной усталостью, и тогда хлопки выстрелов все отчетливее напоминают идущим о неизбежном конце.
Вот тяжело передвигается человек. Его обгоняют, он мешает идти другим. Конвойный прикладом выпихивает его на обочину. Человек из последних сил рвется вперед, но отстает снова. Это — жертва, вскоре позади хлопнет еще один выстрел…
Женька Крылов потерял представление о времени. Сколько миновало дней — три, пять? От восхода солнца до заката — целый год, каждый день дольше предыдущего на человеческую жизнь.
Границы между возможным и невозможным стерлись. Ел Женька что-нибудь или не ел, он и сам не мог бы сказать. То, что он иногда проглатывал, не было пищей в обычном смысле слова. Его тело будто утратило потребность в пище, он равнодушно смотрел, как другие пленные искали, что бы съесть. В хуторах они руками разрывали грядки, лихорадочно хватали картофелины, подбирали с земли тыквенные куски. Кто порасторопнее — добывал кукурузные початки. Женька не заботился о пище — глухая тоска, голод и жажда подтачивали его днем и ночью.
Ночь была ужаснее дня. С вечера людские комья замирали на земле, к середине ночи просыпались, дрожа от холода. Желудки извергали суррогаты, поглощенные за день, запах испражнений смешивался с другими запахами человеческого тлена, гнал прочь сон.
Женька Крылов оглядывал страшный лагерь. Мертвая луна, мертвая степь, мертвые люди… Неужели они уже смешались с землей? Неужели со всем согласны — с холодом, вонью, отчаянием, одиночеством?..
Он снова пытался уснуть. Хорошо хоть, что на ногах у него были ботинки. В то утро, когда человек с зычным голосом провозгласил пленных свободными людьми, солдат снял с Крылова совсем новые кирзовые сапоги и тут же надел их, оставив свои ботинки. Крылову повезло: немало пленных шли босиком. Ночь для них была мучительнее, чем для него, а днем конвойные выпихивали их на обочину чаще, чем других.