Человек без лица
Шрифт:
В реальном мире подобная ситуация была бы просто невозможной, потому что охапки никогда не могли бы быть в точности одинаковыми, а осел никогда не мог бы находиться точно посередине между ними, так что притча была лишь теоретической иллюстрацией к проблеме свободной воли. Способность выбирать, которую большинство людей принимали как нечто данное, зависела от определенных условий, отсутствие которых могло лишить человека мотивации, — и Бьюкенен чувствовал, что оказался сейчас именно в такой ситуации.
Его брат.
Бьюкенен настолько основательно работал над тем, чтобы стереть это из памяти, что последние восемь лет ему удалось
Даже сейчас, лишенный своих оборонительных средств, засвеченный и неохраняемый, он еще сберег достаточную степень отторжения, так что память могла поймать его в ловушку лишь частично, лишь в принципе, но не в деталях.
Его брат.
Его чудесный брат.
Двенадцати лет.
Милый Томми.
Он умер.
И убил его он.
Бьюкенен почувствовал себя так, будто его сковало льдом. Он не мог пошевельнуться. Он сидел на диване, а его ноги, спина, руки онемели, все тело его окоченело, словно парализованное. Он все так же смотрел на стоящий перед ним стул, не видя его и лишь едва сознавая ход времени.
Пять часов.
Шесть часов.
Семь часов.
В комнате было темно. Бьюкенен продолжал смотреть в никуда, не видя ничего.
Томми был мертв.
И убил его он.
Кровь.
Он вцепился в пронзенное железным прутом тело Томми, пытаясь освободить его.
Щеки Томми были ужасно бледные. Его дыхание походило на бульканье. Когда он стонал, то звук получался такой, будто он при этом полоскал горло. Но полосканием была не соленая вода. Это была…
Кровь.
— Больно. Очень больно.
— Господи, Томми, прости меня. Я не хотел.
Толкать его.
Мы просто валяли дурака.
Я не думал, что Томми оступится и упадет.
Я не знал, что на дне ямы что-то есть.
Строительная площадка. Летний вечер. Два брата пришли сюда поиграть.
— Очень больно.
— Томми!
— Уже совсем не больно.
— Томми!
Столько крови.
Бьюкенену было тогда пятнадцать лет.
Все еще находясь в кататоническом трансе, неподвижно и прямо сидя на диване и глядя в темноту, Бьюкенен чувствовал, будто часть его сознания поднимает руки, пытаясь отогнать это ужасное воспоминание. Ему было холодно, но на лбу выступили бусинки пота. Это уж слишком, подумал он. Он не вспоминал таких подробностей с тех самых дней и ночей перед похоронами Томми, с того невыносимого лета, которое за этим последовало, с того омраченного чувством вины и казавшегося бесконечным времени года, времени печали, которое все-таки кончилось, когда…
Сознание Бьюкенена заметалось в поисках убежища, где оно могло бы спастись от обжигающих болью воспоминаний о крови Томми у него на одежде, о железном пруте, торчащем у Томми из груди.
— Во всем виноват я.
— Нет, ведь ты не нарочно, — возражала мать Бьюкенена.
— Я убил его.
— Это был несчастный случай, — сказала мать.
Но Бьюкенен не поверил ей. Он был убежден, что сошел бы с ума, если бы не нашел
Диссоциативный тип личности. Он стал воображать себя в роли спортивных кумиров и звезд рок-музыки, представлять себя в образе тех актеров кино и телевидения, которых обожал. Он вдруг пристрастился к чтению романов, в мир которых он мог сбежать от действительности и стать тем героем, с которым жаждал отождествить себя. В школе той осенью он открыл для себя драматический клуб, подсознательно стремясь совершенствоваться в навыках, необходимых ему для поддержания тех охранительных личин, под которыми он собирался прятаться, тех персонажей, которые позволят ему убежать от самого себя.
Потом, после окончания школы, желая то ли самоутвердиться, то ли наказать себя, то ли поиграть со смертью, он поступил на военную службу, но не куда попало, а в войска особого назначения.
Этим названием было все сказано. Он хотел быть особым. Он хотел пожертвовать собой, искупить вину. И еще одно: если он увидит достаточно много смертей, то, может быть, та одна смерть перестанет преследовать его.
Как сказал тогда человек, называвший себя Аланом, в подразделении специальных операций обучавшие Бьюкенена инструкторы быстро сообразили, какое сокровище приплыло к ним в руки, когда компьютер при поиске остановил свой выбор на Бьюкенене. Они получали человека, который неистово жаждал носить личину, быть кем-то другим. Агента, который не только не устанет, а напротив, будет чувствовать себя распрекрасно, работая в условиях глубокой секретности в течение долгого времени.
А теперь с него срывают его спасительные доспехи, отбирают у него щиты, обнажают его вину, из-за которой он был вынужден стать агентом и которую ему удалось подавить.
Бьюкенен? Кто такой, черт возьми, этот Бьюкенен? Он понимал, что за человек был Джим Кроуфорд. Или Эд Поттер. Или Виктор Грант. Да и все остальные. Для каждого из них он сочинил подробную прошлую жизнь. Некоторые из его персонажей были благословенны и счастливы (в случае Ричарда Даны это следовало понимать буквально, так как Дана верил, что на него, рожденного вновь христианином, снизошла Божья благодать). Другие были чем-то обременены (жена Эда Поттера развелась с ним, чтобы выйти замуж за человека, который зарабатывал больше денег). Бьюкенен знал, как каждый из них одевался (Роберт Чемберс предпочитал официальность и всегда был в костюме и при галстуке). Он знал, какая музыка нравилась каждому из них (Питер Слоун обожал кантри-вестерн), и какая еда (Джим Кроуфорд ненавидел цветную капусту), и какой тип женщин (Виктору Гранту нравились брюнетки), и какие кинофильмы (Брайан Макдоналд мог бы смотреть «Песни под дождем» хоть каждый вечер, всю неделю), и…
Кто такой, черт побери, этот Бьюкенен? Примечательно, что и сам Бьюкенен, и его кураторы даже мысленно всегда пользовались лишь его фамилией. Это звучало беспристрастно. Объективно. За восемь лет, сыграв роли сотен человек — нет, правильно будет сказать, побыв сотнями человек, — Бьюкенен абсолютно не знал, как сыграть роль самого себя. Каковы особенности его речи? Есть ли отличная от других походка? Какую одежду, еду, музыку и так далее он предпочитает? Исповедует ли какую-нибудь религию? Есть ли у него хобби? Любимые города? Что для него естественно?