Человек без собаки
Шрифт:
— Не помню… Кажется, пытался тебе втолковать, что в этой семейной драме ничего не клеится.
— А почему?
— Ты считаешь, Розмари Германссон способна укокошить одним махом своего собственного сына? И внука заодно? Эва, черт подери, она же старенькая училка ручного труда! Учительницы труда не убивают своих близких направо и налево!
— Она еще и немецкий преподавала. Я у нее училась два года.
— Да какое это имеет значение? Поднатужься, Эва. Сосредоточься, а то тебе придется самой платить за кофе.
— All right, — сказала Эва Бакман и отложила сигареты. — Я же не сказала, что
Барбаротти хмыкнул:
— Ты всерьез полагаешь, что кто-то из них мог похитить Роберта и Хенрика? Зачем? И главное — как?
Эва Бакман пожала плечами.
— Не знаю, — призналась она. — Пытаюсь придумать что-нибудь конструктивное. А ты сам-то как считаешь?
Гуннар Барбаротти вздохнул и поднял руки вверх — сдаюсь.
— Я же сказал. Никаких соображений.
— Вот видишь. — Он так и не понял, торжествует она или пытается его подбодрить. — Но ведь у тебя есть план действий? Даже когда не знаешь, что предпринять, что-то предпринимать все равно надо.
— Очень вдохновляющий разговор у нас получился, — кисло улыбнулся Гуннар. — Конечно, план действий есть.
— И?
— Что значит — «и»? Хочешь послушать?
— А для чего мы здесь сидим?
— Сестра. Кристина.
— Так.
— Завтра еду в Стокгольм. Кстати, осмотрю и квартиру Роберта.
— Так.
— Не повредит. Оттуда — в Упсалу, попытаюсь разобраться в студенческих делах.
— Студенты будут очень рады. Особенно в праздничные дни.
— Еще бы. Ждут с нетерпением.
— Спасибо за кофе, — сказала Эва Бакман, — и желаю, чтобы экскурсия оказалась удачной.
— Год уже не был в Стокгольме.
Вилла, где жила Кристина Германссон с мужем и сыном, располагалась на Муссеронвеген, в Старом Эншеде. Большой деревянный дом двадцатых или тридцатых годов постройки, прикинул Гуннар Барбаротти. Сейчас стоит около пяти миллионов, скорее больше, чем меньше. Прикинул, сколько его трехкомнатных могло бы уместиться в этом замысловатом, с мезонинами и эркерами, здании под ржаво-красной, с красивыми изломами черепичной крышей. Штук пять, не меньше.
Муж, Якоб Вильниус, еще не пришел с работы — придет примерно через час, пояснила Кристина Германссон. Он тоже очень хотел с вами встретиться, если, конечно, инспектор располагает временем. Конечно, конечно, инспектор располагает. Сын Кельвин у няни, через два дома отсюда. Поскольку Кельвину еще не исполнилось двух лет, от допроса можно пока воздержаться.
Кристина пригласила его на просторную, открывающуюся в сад веранду с инфракрасным обогревом. Лет тридцать, каштановые стриженые волосы. Кажется, такая стрижка называется «паж» или что-то в этом роде. Или «гаврош». Красивая женщина. На такую жену и такой дом я никогда не заработаю, проживи хоть триста лет, трезво констатировал Барбаротти. Трезво… вряд ли трезво: почему этот укол комплекса неполноценности он ощутил именно сейчас? Обычно ему были несвойственны завистливые классовые рефлексы. Но что-то такое было в этих быстро сгущающихся лиловых сумерках… в силуэтах старых яблонь в саду, в поскрипывании старой плетеной мебели, в тонких, изящных чайных чашках — Мейссен,
— Прошу вас, — сказала Кристина. — Я могла бы предложить вам бутерброд или что-нибудь, но…
Он энергично помотал головой:
— Поел в поезде.
— …но я совершенно раздавлена всем случившимся. Все это выглядит совершенно нереально. Как в страшном сне…
Она машинально вытерла большим пальцем какое-то пятнышко на столе. Совершенно бессознательный жест, но Барбаротти вдруг понял, что Кристина Германссон чувствует себя в этой обстановке примерно так же, как и он. Она здесь не своя. Разница только в том, что у нее было в запасе несколько лет, чтобы привыкнуть.
— У вас красивый дом, — сказал он. — Вы уже давно здесь живете?
— Четыре года. — Она немного подумала. — В апреле будет четыре.
— Я хотел, чтобы вы рассказали мне о Роберте и Хенрике.
— Что именно вы хотели узнать?
Он сцепил руки на животе, положил локти на ручки кресла и посмотрел на нее очень серьезно:
— Все, что вы сами посчитаете важным.
Она молча отпила глоток чая.
Гуннар решил ей помочь:
— Должна же быть какая-то причина их исчезновения. Может быть, не одна, а две, причем совершенно разные, но сейчас мы ничего сказать не можем. Я не особенно верю в случайности. Наверняка есть объяснение… или, как я уже сказал, два… и если бы мне удалось понять, что они думали, как себя чувствовали в последние часы, возможно, я бы понял, куда они делись… Или, по крайней мере, появились бы какие-то догадки… Вы меня понимаете?
Она кивнула.
— Из всей родни ближе всех к Роберту были вы. Это правда?
— Да… да, это так. — Кристина выпрямилась и посмотрела ему в глаза. — Мы всегда любили друг друга. Я знаю, все считают его непутевым, но мне наплевать. Он такой, какой есть, и я никогда его не осуждала. Он даже жил у нас какое-то время.
— Вот как?
— Да. Он вернулся после нескольких лет в Австралии, и ему негде было остановиться. Но это продолжалось недолго.
— А Хенрик?
— Что Хенрик?
— Какие у вас были отношения с Хенриком?
— Хенрик мне всегда очень нравился. И Хенрик, и Кристофер. Я часто играла для них роль запасной матери… так продолжалось несколько лет. Моя сестра ставит свою работу превыше всего… в том числе и превыше детей. Впрочем, в последние годы мы встречались не так часто.
— А какие отношение у Роберта с Хенриком?
Она недолго подумала.
— Если кратко — никаких. Вообще никаких. Вы спрашиваете потому, что не исключаете какую-то связь между исчезновением Роберта и Хенрика?
— А вы сами как считаете?
— Никакой связи, — сказала она уверенно. — Не верю, что такое возможно. Я понимаю, что таким образом одна загадка превращается в две, но… я не знаю…
— Давайте не будем перечислять загадки и строить догадки. Обратимся к вашим наблюдениям, — предложил он. — Итак, начнем с вечера понедельника… вы сидели и разговаривали и с Робертом, и с Хенриком, верно?
— Совершенно верно.
— Потом вы выходили с Робертом и имели с ним серьезный разговор — он, как вы мне сказали по телефону, чем-то обидел мать.