Человек без собаки
Шрифт:
Похоже на тексты, которые она писала для сериалов. И ни секунды наедине с Эббой. Запомни: ни секунды. И ни с кем другим. Используй общее горе, сказал ей Якоб, если уж ты считаешь необходимым туда поехать. Но только не сорвись. Что бы ты там ни делала, не сорвись.
Она поняла.
Роберт мой брат, ответила она. Роберт был моим братом.
И опять это притворное сочувствие в глазах. Да, я знаю. Знаю, что Хенрик твой племянник. Знаю, как крепки семейные узы в вашей семье. Но мне же не нужно напоминать тебе, в какой ситуации…
Нет, не нужно. Уж о чем о чем, а о ситуации ей напоминать было
— А если я умру, — спросила она его в середине января, когда улеглись первые волны отчаяния, — если я умру, ты им расскажешь?
Ему потребовалось не больше двух секунд на размышление.
— Мы будем жить, пока не умрем естественной смертью, Кристина, ты и я, — объяснил он чуть ли не дружелюбно. — Если что-то случится, я им обязательно расскажу.
Ее опять вырвало. На этот раз чистой желчью. Рвота была болезненной. Она наклонилась над ржавой крышкой мусорного контейнера, вытерла холодный пот и подумала, что она ему верит. Такой уж ты есть, Якоб Александр Вильниус… и спасения в этом мире мне не найти.
Она посмотрела на часы. Десять минут второго. Она забралась в машину, откинулась на сиденье и зажмурилась.
Кристофер Грундт в своей пятнадцатилетней жизни был на похоронах всего один раз. Почти ровно год назад повесился мальчик из параллельного класса, и вся школа сидела в церкви и всхлипывала. Все знали, что Бенни Бьюрлинга травили с первого класса, а сейчас он вдруг стал чуть ли не героем.
Возлюбленные Богом рано покидают этот мир, провозгласил ректор Ховелиус, и Кристофер тогда подумал, что если Бог существует, то это как раз и есть Его главная обязанность: любить тех, кого никто не любит.
Он сидел на каменной церковной скамье и думал, что это настоящая, правильная мысль, Истина с большой буквы, и в ней можно найти определенное утешение.
И сейчас, сидя на не менее жесткой церковной скамье в Чимлинге перед стоящим на возвышении закрытым гробом, где лежали разрубленные на куски останки его дяди Роберта, Кристофер пытался вызвать в себе то же чувство. Возлюбленные Богом рано покидают этот мир.
Но у него ничего не получалось. Он, конечно, был уверен, что Роберта за всю его тридцатипятилетнюю жизнь никто особенно не любил, но сильно сомневался, что и по ту сторону его ждут с распростертыми объятиями. Бенни Бьюрлинг был жертвой, это ему, конечно, зачтется, а Роберт? Кем был Роберт? Просто придурок? Лузер? Лично ему Роберт никакого вреда не причинил, но если вдребезги пьяный парень онанирует перед телекамерой на всю страну, а потом его разделывают на куски… вряд ли это там засчитывают как достижение. Кристофер помнил, что в ту ночь, когда Роберт исчез, он вызывал у него симпатию… прикольный мужик, показалось ему тогда.
Сейчас ему так не казалось.
Высокий, как жердь, и такой же худой священник все же нашел нужные слова.
Не нам судить. Что мы знаем о том, что творится в душе человека? Что мы знаем о том, что видит в нас Бог своим всевидящим оком? Конечно, Роберт Германссон жег свечу своей жизни с обоих концов, но многие из нас, может быть, впервые заметили оставленную им после себя пустоту.
Кристофер мысленно оценил ловкий ход священника. Справа от него всхлипнула мать, а бабушка слева издала какой-то странный звук, словно икнула. Бабушка, по-моему, очень
Скорее всего, наглоталась чего-нибудь успокаивающего. Можно понять… Красивые коленки?
Он старался думать о бабушке, о священнике, о Бенни Бьюрлинге, в конце концов, но, как всегда в последнее время, вспомнил Хенрика. И как только он его вспомнил, Хенрик заполнил все уголки его сознания.
— Привет, — сказал Хенрик. — Я опять у тебя в голове.
— Спасибо, я заметил.
— Ты ничего не имеешь против, надеюсь?
— Что ты, конечно нет.
— Я же твой брат.
— Ты мой брат.
— Братья должны держаться вместе.
— Это правда, Хенрик.
— В жизни и в смерти.
— Я знаю… скажи мне одну вещь, Хенрик.
— Конечно, брат.
— Ты умер или ты жив?
— Хороший вопрос.
— Так ответь на него, если он такой хороший.
— Хороший, но и трудный. Не так легко на него ответить.
— Но ты же должен знать, жив ты или умер!
— И так можно сказать… Как ты сам, Кристофер?
— Неважно, как я сам. Если ты насильно влезаешь в мои мысли и не желаешь исчезать, то ответь на вопрос, что с тобой.
— Что со мной?
— Жив ты или умер?
— Я понимаю твой интерес. Но, к сожалению, я не могу однозначно на него ответить.
— Почему?! Мама постепенно сходит с ума. И папа скоро не выдержит. Если бы они могли только знать точно…
— Я все понимаю, Кристофер… мне очень больно, но я не властен над обстоятельствами… над сегодняшними обстоятельствами…
Сегодняшними обстоятельствами Кристофер начинает злиться. Что за болтовня, ей-богу! Эти обстоятельства существуют независимо от нас, они были всегда! Если хочешь знать, Хенрик, у меня все идет под откос. В самом деле, под откос. Оценки все ниже и ниже, как вода в колодце в засуху, я напиваюсь каждую неделю, и мне надоело, что ты торчишь у меня в голове. Это невыносимо…
— Прости меня, любимый брат, но мне негде больше торчать…
— Что?!
— Мне некуда больше деться…
— Почему?
Хенрик вздохнул:
— Потому что мама сейчас думает о Роберте. Бабушка совершенно не в себе, в ее голове не уместится даже почтовая марка. Папа… присматривай за ним, Кристофер, присматривай за ним. Он попал в водоворот. У Кристины, как всегда, все на замке. Дед… о нем и говорить не стоит, сидит и бормочет что-то по-испански…
— Почему у Кристины все на замке?
— Откуда мне знать?
— Я-то думал, ты знаешь все…
Подожди. Не исчезай… да, пожалуй ты прав, папа не такой, как всегда, что ты сказал про водоворот?
Лейф Грундт даже не заметил, как начал плакать, — он вдруг обратил внимание, что на руки падают теплые капли, и его начал затягивать водоворот отчаяния. Именно так — бездонный водоворот отчаяния. Первый раз за восемь месяцев он отчетливо осознал, что его старший сын погиб. Это, конечно, не Хенрик лежит там, в дешевом, с дубовой фанеровкой гробу, а Роберт, паршивая овца, урод в семье, но это мог бы быть и Хенрик.