Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)

Пшеничный Борис

Он не скупился на слова. При всякой встрече, особенно в первые минуты, неизбежны пустоты и провалы, которые нужно как можно быстрее завалить чем попало, любой словесной шелухой, чтобы можно было спокойно сойтись, не рискуя сломать ногу или набить шишку. Доктор очень старался, не ведая еще, как глубока яма, разделяющая сейчас его и Марио. Если бы знать, с чем тот пришел… На вид спокойный, даже кроткий. Правая рука почему-то в кармане. Что там?

— Доктор, тот, в Башне, может чувствовать?

Яма была засыпана, и новой пока не предвиделось.

Однако вопрос поставлен неумело, небрежно. Не похоже, чтобы его долго обдумывали. Видимо, не это главное, не с тем он пришел.

— Все живое чувствует, а Он — живой организм. — Доктор следил за выражением лица Марио. Достаточно ли такого объяснения? Пожалуй, маловато. — Его вырастили из человеческого зародыша. Прервали у женщины беременность, извлекли эмбрион и потом в искусственной среде растили только ту часть, которая становится мозгом. — Теперь, кажется, достаточно.

— Я слышал, когда человеку делают операцию на мозге, он ничего не чувствует. А у Него?

— Вы имеете в виду болевые ощущения?

— Да. Ему можно сделать больно?

Странная постановка вопроса, странный интерес.

— Признаться, не задумывался. — И тут доктор не очень кривил душой. — Он никогда не жаловался на какие-то боли или недомогания. Меня больше занимает другое — Его психическое состояние… Простите, может, включить свет?

Марио было все равно, его устраивал и полумрак, но раз тот считает… Доктор зажег люстру, вернулся к столу и выключил настольную лампу. Стало светлее, но не уютнее.

— Человеку можно причинить боль не только физически, скажем, ударив или уколов. А оскорбление, обида, унижение, предательство? Говорим же мы: душевная травма, душа болит… В Башне живет личность, уникальная личность, и никто не знает, что ее волнует и беспокоит. Мне кажется порой, что мы перед Ним мелкие, ничтожные людишки и просто не в состоянии Его понять… Но вы, кажется, спрашивали о другом?

— Мне это тоже интересно. Говорите, из зародыша? И есть женщина, которая как бы его мать?

Все-таки трудно уловить ход мысли этого странного новосела Нью-Беверли, жаль, что не успел к нему как следует присмотреться. Что это он опять полез в правый карман?

— Эту женщину вы увидите; возможно, скоро. Временами она объявляется в Нью-Беверли.

Снова провал. Разговор оборвался. Закончен или еще не начинался? А почему, собственно, нужно чего-то ждать? Зашел человек наведать, показаться. Виделись только утром, за столом. Обедали порознь, ужинали каждый у себя. Так что вполне естественно заскочить перед сном, переброситься несколькими словами. Не совсем чужие, живут под одной крышей — стоит лишь пройти по коридору. И не скажешь, что визит такой уж праздный. Вопросы со значением. Не о погоде, не о вчерашних снах, не о Полковнике, наконец, которому мыли-перемыли все косточки, — неизменная мишень острот и пересудов… А рука все еще в кармане. Ему же неудобно так сидеть, локоть почти вывернут.

— Доктор, я никогда не

был у врача.

— Мне передали.

— И ничего такого не замечал.

— Самому такие вещи незаметны.

— И никто, поверьте, мне раньше не говорил. Вот только здесь.

— Тоже не замечали. И потом… люди деликатны.

— А вы?

— У медиков профессиональный взгляд.

— Так вы считаете, что…

— Я ничего пока не считаю, и мне нечего вам сказать.

— Но я же вижу… вы присматриваетесь.

— Такая у меня профессия.

— А если вдруг?

— Там будет видно.

— Что тогда со мной?

— Я не решаю. Во всяком случае, мой долг — сообщить. Все, что касается Башни, слишком серьезно. Никто и ни в чем рисковать не может, не имеет права. Вы тоже это знаете.

— Но почему, какой я дал повод?

Блеф все это, выдумки, меня не в чем подозревать. Слишком смахивает на шантаж. Может, я угадал — шантаж? Кому-то надо, чтобы я был такой или чтобы все думали, что я такой.

— Хотите сказать, что и я?! — Лицо Эгона пошло пятнами.

— Нет, Доктор, извините, я не хотел вас обидеть. Но что мне остается думать?… Так вы ничего мне не скажете? — Марио встал, собираясь уходить. Он так и не вынул руку из кармана.

— А что вы желали бы от меня услышать? — Эгон, назвавшись медиком, не мог позволить себе обидеться или рассердиться. Он и так уже переступил границу. — Если желаете знать, я ждал вашего прихода. Да, ждал, простите за откровенность, только надеялся, что вы придете и скажете: помогите. Тогда бы я знал, что делать и что сказать. Но вы пришли и говорите: отвяжитесь. Так что я могу вам сказать?

Марио, наконец, вытащил руку из кармана. На ладони заиграли самоцветы. Протянул Доктору.

— Все держал, боялся забыть.

— Что это, зажигалка? — Эгон поднес ее к глазам. — Славная вещь, похоже — коллекционная.

— Нравится? Был сегодня на выставке, оказался, представьте, десятитысячным. Памятный сувенир от дирекции.

— Что-то уж щедро…

— Я вот тоже так думаю. Оставьте у себя, Доктор, она мне ни к чему. Считайте, что это гонорар за мой визит. Я тут наговорил вам… И все же не думайте, что я… пациент.

Покачиваясь в кресле-качалке, он поджидал ее за хрупким переносным столиком, таким крохотным, что если двое вплотную сядут — встретятся носами. Еще одно кресло напротив, и тоже качается — он задевает его ногой. Кому-то приглянулась площадка между двумя вековыми кедрами, и этот кто-то не поленился перетащить сюда и стол и кресла, а потом они так и прижились здесь, будто сами выросли под деревьями, как грибы. Место, надо отдать должное, удобное, особенно для тихих бесед — вроде бы открытое, на виду, но и уединенное, аллея проходит стороной. Издали заметив, что беседка занята, никто не подойдет. И ждать здесь удобно, полный обзор. Стоит ей показаться, он успеет выйти навстречу.