Человек и пустыня
Шрифт:
Тогда, в первый раз, провожая его до двери, она сказала:
— Приходите ко мне в субботу. Вы сможете остаться у меня до утра.
Тогда эти слова ему показались жесточайшим оскорблением. Неужели он когда-нибудь вернется в эту проклятую комнату?
И вот в субботу, весь дрожа от смущения, Виктор сказал квартирной хозяйке:
— Глафира Петровна, сегодня я, вероятно, не ночую дома. Пожалуйста, не ждите меня. Я пойду в город к товарищу.
И еще десяти часов не было, он отправился к Вильгельмине и всю дорогу вспоминал ее руки и грудь, ее горячее, мягкое тело, и почему-то сладко ныли ноги, набегала обильная слюна.
Утром — опять
«Дерюшетта!»
Так разбилась жизнь на два пути: мечты о прекрасной девушке, которая придет когда-то, и жизнь — вот эта женщина, очень немолодая… С проклятиями уходил Виктор от Вильгельмины. Клялся не ходить. Но еще накануне дня, на который она звала, он думал о ней смущенно, уже с улыбкой, уже с напряжением во всем теле. И думал радостно.
А весна шла. Уже переломился март, дни ширились, теплели, загорались солнцем. Парк зашумел новым шумом. Студенты пировали чаще и шумнее. Куда-то ездили большими компаниями и об этих поездках говорили потом намеками, с полуулыбками. И в эти дни наступающей весны Виктор чаще думал о Дерюшетте. Поздними вечерами, когда он возвращался из академии Домой — к Соломенной Сторожке (это были его самые свободные и беззаботные минуты), он мечтал сладко и пьяно.
Как-то вечером он шел по Долгоруковской и уже собирался повернуть в переулок, где жила Вильгельмина. И на углу он увидел: через дорогу прямо к нему идет девушка — в серой шапочке, с серой муфтой в руках. Она шла легко, быстро, и во всей ее фигуре и в походке была радость и задор.
Виктор остановился и на момент забыл себя.
— Дерюшетта!
Девушка оглянулась на него, улыбнулась задорно и пошла дальше по тротуару. Виктор был ошеломлен. «Дерюшетта! Живая!» Девушка шла, не оглядываясь. Он пошел за ней. Он издали видел в толпе только ее серую шапочку и старался не потерять ее из виду. Она повернула за угол, и здесь толпа была гуще. Виктор подошел ближе к девушке и успел рассмотреть ее светлые обильные волосы, ее бледно-розовое лицо. Он даже ощутил ее запах, едва уловимый. Она раз и два оглянулась на него доверчиво и весело, но Виктор оробел, боялся встретиться с ее глазами, нахмурился, отвернулся, и сердце у него колотилось, как барабан. Он ускорил шаг и перегнал ее и так шел минуту или две. А когда оглянулся, девушки уже не было. Он испуганно побежал назад, заботливо всматриваясь в толпу. Девушки не было. Он перебежал на другую сторону, осмотрел ближние подъезды домов.
«Постой! Да была ли она? А может быть, ее не было?» — подумал он.
Он расхохотался вслух над собой, сказал:
— Ну, брось! Иди, куда шел.
И странно, девушка шла с ним. Ее розовое лицо, ее волосы, вся фигура ее — легкая, задорная, хмельная, — даже запах Виктор помнил, — неотступно шли.
Он дошел до знакомого дома, где жила «Вильгельмина Мадер. Корсеты».
«Может быть, не стоит идти? А, все равно. Зайду!»
В этот вечер он почувствовал мучительно: жизнь — одно, думы — другое. О, не нужно бы этих пошлых разговоров и этой особы, не нужно бы ее тела, толстого и мягкого, алчного тела отцветающей женщины! Он просил:
— Помолчи!
Она смеялась.
— Ты сегодня странный. Почему ты закрываешь глаза, когда целуешь меня?
Он просил потушить свет, помолчать. Он закрывал глаза, воображал… воображал, что это Дерюшетта. Вильгельмина потушила свет, почти не говорила. «О Дерюшетта!» Но минута — дама становилась прежней, профессионально-деловитой, и пропадало все очарование.
Уже на рассвете побрел Виктор домой,
— Помолчите! Потушите лампу!
И не все ли равно, из какого кубка пить хмельное вино? Эта любовь странная, — и ее странность сознавал сам Виктор, потому что даже в самые дикие минуты страсти его ум был трезв, — эта любовь отвлекала его от работы. Подходили экзамены, ничего не было сделано. Подходила пасха, — значит, домой, где нельзя было работать: это Виктор знал по опыту. И Виктор решил: домой не ездить, а в эти две-три недели посидеть, поработать здесь. И еще — и, пожалуй, это было главное — не хотелось надолго расставаться с Вильгельминой. Он чувствовал, как привыкает к ней, как она ему нужна. Теперь он ходил к ней через день…
«Приехать не могу, готовлюсь к экзаменам», — телеграфировал он домой. Он представил, как перепугается отец, заплачет мать. Мать только и живет ожиданием. Но что делать?
III. Мы — Андроновы
На четвертый день пасхи Виктор вернулся из столовой поздно. Глафира Петровна встретила его сладкой улыбкой.
— А к вам, Виктор Иванович, кто-то приехал. В комнате сидят, дожидаются. И с чемоданчиками.
Виктор удивился.
— Кто?
— Не знаю. Не сказался.
Виктор поспешно пошел по коридору к своей комнате, как был, в калошах, в фуражке, в перчатках. А в комнате, у стола, заваленного книгами, сидел тучный, красный, тяжелый, как глыба, мужчина, борода черная — лопатой, волосы в кружок подстрижены, зачесаны рядком — редко таких встретишь в Москве. Глянул Виктор, рявкнул:
— Папа! Ты?
Мужчина поднялся поспешно, облапил Виктора, будто медведь, сжал, целуя, тряхнул так, что с Виктора слетела фуражка, и смеялся, и всхлипывал. Потом отодвинул от себя Виктора, держал рычаженными руками, поглядел пристально, а в уголках глаз у него дрожали слезы. Потом крякнул, поцеловал еще три раза — уже спокойно, как надо по обычаю, — и сказал голосом сердечным:
— Запаршивел ты, Витька! Совсем, брат, запаршивел!
— Ничего не поделаешь! — засмеялся Виктор. — Чужая сторона — не родная матушка. А ты вот, слава богу, все такой же. Ишь плечи-то! В Москве таких не увидишь.
Он тронул отца за плечо.
— Да чего мне делается? Я все такой же. А ты вот что? Не болен? Вывеска-то у тебя сменилась больно.
И долго стояли они друг против друга, смеясь радостно. Оба рослые, широкоплечие, и, если ближе присмотреться, увидишь: здесь яблонька с яблочком. У обоих широкие брови сходились почти над переносьем, оба лобатые, с острыми смелыми глазами, и сбоку посмотреть: одной меркой скроены. Только старый порасплывчатей в лице, и морщинки есть, и борода вот лопатой.
— А сыновья-то ныне стали совсем непочетчики. «Приехать не могу, потому что экзамены». Это как? Ты думаешь, нам не обида? Мать так заюжала, будто ее каленым железом прижгли.
— Но, папа, нельзя же мне: работы по горло.
— Знаю я эту работу. За бабами, поди, ухлыстываешь?
Виктор — будто кипятком ему в лицо. Он засмеялся смущенно и разом нахмурился.
— Ну, что за глупости?
Отец вздохнул.
— Обидно это мне, Витька! Всю зиму тебя только и ждем. Один ты у нас. А тут вдруг: «Не приеду».