Человек из Назарета
Шрифт:
Там был Иисус, которого осыпали бранью самые оборванные из зелотов. Римская стража, однако, легко отгоняла их дубинками.
— Предатель! Ты бросил нас! Перекинулся к римлянам!
— Люби врагов своих! Давай, ублюдок, меня люби!
В сторону Иисуса полетел камень.
— Добрые римляне и добрые самаряне! Беги, целуй им зады!
Иисус и ученики спокойно, не спеша шли по направлению к Храму. Фома, так, чтобы не слышали другие, сказал Матфею:
— Ему ни в коем случае не следовало этого делать. Лечить этого римлянина.
— Это был слуга центуриона.
— Да кто бы он ни был. Теперь эта история уже всем
В тот день, когда благовествовал Иисус, состоялось собрание группы избранных — людей, которые входили в Религиозный Совет. Они расположились в простой, но отделанной дорогим мрамором палате, находившейся в задней части Храма. Стол, за которым они сидели, был сделан из превосходно отполированного ливанского кедра и имел форму подковы. Стулья напоминали небольшие троны, не совсем, впрочем, удобные. Здесь были и миряне (Елифаз в их числе), и священники. На десять минут позднее назначенного времени вошел привратник и громко объявил: «Господин Каиафа, Первосвященник Храма!»
Все встали. Каиафа имел внушительную внешность. Он был облачен в белоснежное одеяние. Его отличали длинный, выдающийся вперед нос и проницательные глаза. Было известно, что он прочел множество книг на трех языках. Говорил Каиафа тихо и вежливо. Войдя в палату, он произнес с улыбкой:
— Садитесь. Пожалуйста, садитесь. Извиняюсь за опоздание. Много дел в это время года, как вы знаете. Вот-вот наступит Пасха. Это, как я понимаю, собрание, вызванное чрезвычайными обстоятельствами, — сказал он, усаживаясь во главе стола. — Сожалею, но я не смогу присутствовать на нем долго — опять же по причине наступающей Пасхи. Много дел, почтенные, чрезвычайно много. Мы, насколько мне известно, собрались здесь, чтобы рассмотреть так называемое пастырство этого так называемого… Кто он, этот так называемый? Пророк? Учитель?
— Его называют по-разному, преподобный, — отвечал Аггей. — Нас меньше всего заботит то, как его называют. Гораздо важнее — что он делает.
— Оказывается — по крайней мере, судя по тому, что о нем говорят, — он делает много полезного. Он очистил двор Храма от этих крикливых торговцев голубями и скотом. Было сделано доброе дело. Мы сами всегда намеревались сделать нечто подобное, но всякий раз что-то мешало — то ли апатия, то ли еще что-то. — Каиафа пристально посмотрел на священника, который, как предполагали, извлекал немалую выгоду, предоставляя желающим право на торговлю у Храма. — Он проповедует доброту, я слышал, и говорит о добродетели нищеты…
Священник, к которому это относилось, не покраснел.
— А еще, — смело вмешался Ездра, — о пороках богатых. И о лицемерии уважаемых людей. Он находит больше добродетели в блудницах и головорезах, чем в служителях Храма.
— Понимаю, — сказал Каиафа. — То, что называют радикальными речами.
— Именно радикальными, — подтвердил Никодим, мирянин очень преклонного возраста, всеми уважаемый. — Он проникает в сущность вещей. Лично я не против его радикальных [113] речей.
113
Никодим вкладывает в это понятие иной, нежели Каиафа, смысл, имея в виду, что слово «радикальный» происходит от латинского radix (корень). ( Примеч.
— Я не придавал этому слову отрицательного смысла, Никодим. Моя душа открыта. Но я должен узнать о нем больше.
— Он не признает справедливость некоторых аспектов Закона Моисея, — начал объяснять Аввакум. — Например, он берет на себя смелость осуждать развод и, таким образом, прощает прелюбодеяние. Единственный грех — так получается по его словам — это не любить. Он — апостол любви. — Аввакум улыбнулся.
Каиафа оставался серьезным.
— Я называю все это перевернутой моралью, высказался Аггей.
— Как бы ты это ни называл, у нас такое уже было. Мы слышали это от человека по имени Иоанн, которого Ирод Галилейский, поступив очень недальновидно, казнил. Мы слышали это от многих до него и еще от многих услышим. Возврат к простоте, призыв к справедливости.
— А это означает призыв против установленного порядка, — высказался Самуил.
— Ах, установленный порядок всегда может сам о себе позаботиться! — с раздражением воскликнул Каиафа.
— Но ведь мы должны рассуждать в категориях двух видов установленного порядка, не так ли? — заметил Елифаз. — Мы живем в Иудее, которая оккупирована Римом. Римляне не мешают нам отправлять нашу религию, но разве она им нравится?
— Римляне народ не религиозный, — сказал Каиафа. — Они люди чрезвычайно мирские. Но это, конечно, делает их достаточно терпимыми. Наша религия забавляет их.
— Со всем моим почтением, преподобный, — снова заговорил Аггей, — но ты, боюсь, пропустил неявный аргумент почтенного Елифаза, смысл которого в следующем. Наша религия — религия одного народа. Израиль — это народ и религия одновременно. Зелоты, которые так досаждают нам всем, черпают всю свою аргументацию в пользу освобождения Израиля из Священного Писания. Бог Израиля руководит, так сказать, всем народом Израиля. Проще говоря, римляне могли бы поощрить в Палестине и какую-то другую религию.
— Это так, — согласился Каиафа, — но не какую-то другую, а только одну — поклонение императору и богам их языческого пантеона — Юпитеру, Марсу, Венере и прочим. Это даже не вера. Это просто, можно сказать, набор удобных мифов — удобных для использования римскими поэтами.
— Если мне позволено будет высказать мысль, которую отец Аввакум не более чем подразумевает, — продолжал Аггей, — замечу, что вера, которую проповедует этот Иисус, — не вера одного народа. Есть сирийцы, есть даже римляне, которые его слушают. Он, кажется, проделал какой-то шарлатанский фокус с исцелением в одном римском доме. Чудо, как называют это легковерные. Суть в следующем: это не та религия, которая могла бы стать оружием в руках зелотов. Он проповедует не веру народа Израиля. Он постоянно подчеркивает, что вера эта для всех людей. Для всех.
— Позвольте мне дополнить, — заговорил Иона. — По его словам, императору должно принадлежать то, что император рассматривает как подать, причитающуюся ему по праву. Иисус слишком ясно выразился по этому поводу. Вера его — это вера, в которой нет того, что мы можем назвать политическим содержанием. Она не представляет для римлян никакой опасности. Скорее наоборот.
— Но из этого следует, — вклинился Елифаз, — что для нашей официально установленной религии опасность здесь очень велика.