Человек из Назарета
Шрифт:
— Ты говорил еще, что придешь снова. Значит ли это, что тебя заберут, а потом освободят?
— Нет, Петр. Не освободят. Освободит меня только Отец мой Небесный. Заберут, будут судить, убьют. Но я приду снова.
Все это Петр и Андрей пережевывали вместе с утренним хлебом. Вскоре, когда над городом уже вставало солнце, все пили молоко, передавая друг другу кувшин. Предстоял еще один знойный день.
— Каков же будет знак? — наконец спросил Петр.
— Через три дня, — продолжал Иисус, — я снова буду жив. Меня похоронят, как Лазаря,
— Когда это будет? — спросил Варфоломей.
— Через тысячу лет, через миллион. Какое это имеет значение? Время — не римский марш, время — это танец ребенка. Люди есть люди. Время — ничто в глазах Отца вашего Небесного, который сотворил его, чтобы мир, Им созданный, танцевал во времени. Но будут знамения конца, и многим может показаться, что эти знамения есть всегда: войны и слухи о войнах, народ, восстающий против народа, голод и землетрясения. Многие будут колебаться, будут ненавидеть друг друга и предавать. Единое будет множиться, и многие станут охладевать в своей любви.
— Такое могло бы происходить и теперь, — произнес Иуда Искариот.
Иисус на это ничего не ответил и продолжил:
— Ничего такого не может произойти до тех пор, пока слово Божье о Царстве Небесном не сказано всему миру. Под каким угодно названием, в какой угодно форме, но весь мир должен услышать его, принять и отвергнуть. И тогда конец придет. И покажется, что солнце померкло и луна не дает больше света, что звезды начали падать с неба и силы небесные поколеблены. И явится тогда Сын Человеческий, грядущий на облаках небесных с силою и славою великою.
Доносившийся из долины высокий звук пастушьего рожка, казалось, смеялся над этой ужасной картиной. Наблюдая, как пастух сзывает свое стадо, Иисус сказал:
— Он отделит овец от козлов. И скажет тем из народов мира, что сидят справа от него: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от сотворения мира, ибо так же, как возлюбили вы братьев ваших, возлюбили вы и Меня. Тогда скажет Он и тем из народов мира, которых усадил слева от себя: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, ибо алкал Я… Вы знаете, как там дальше. Петр?
— «…И вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня».
— «Был наг, — добавил Иоанн, — и не одели Меня».
— И скажут они такие слова: « Когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или нагим, и не послужили Тебе?»И ответит Он им: «Вы не сделали этого Моим братьям, вашимбратьям, значит, не сделали и Мне, и…» — Иисус обернулся к Иуде Искариоту: — Закончи, сын мой возлюбленный.
— «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную», — произнес Иуда. —
Наступила долгая тишина. Фома, нарушив ее, вздохнул, взял кусок хлеба и начал с шумом жевать. Проглотив хлеб, он, в своей обычной грубоватой манере, заключил:
— Стало быть, между смертью грешника и судом пройдет много времени. Может быть, миллион лет.
— Миллион лет — ничто. Вступая в дом смерти, ты оставляешь время позади. А потом Суд. Ни грешной душе, ни праведной не придется ждать долго. Можно даже сказать, что Царство Небесное есть сейчас, сейчас есть Ад и Рай.
По склону холма поднималась группа детей, и с ними шли их матери. Петр проворчал:
— Чтобы видеть тебя, им надо идти в Храм. Они мешают отдыхать. Я отошлю их.
— Нет, Петр, пусть идут. Их есть Царство Небесное. Истинно говорю вам: если не станете как дети и не будете снова учиться вере и чистоте души, не войдете в Царство Небесное.
И он встал и пошел навстречу детям. Варфоломей сказал Иуде:
— Снова учиться чистоте души. Ты способен на такое?
— Я должен стараться. Это трудно, но я должен стараться.
В городе истинно чистые душой — те, кто верил, что мир можно изменить в лучшую сторону, сменив правителей, — бурно выражали свой протест, столпившись у стен тюрьмы, в которой на грязной соломе лежали Арам, Иовав и Варавва. Зелоты выкрикивали: «Варавва! Иисус, сын Аввы! Выпустите его! Свободу Израилю! Долой тиранию и оккупантов!» Кричали они громко, но никакой опасности не представляли. Оружия у них не было. Несколько стражников, охранявших тюрьму, оттеснили их без особого труда. Поскольку большинству из зелотов было нечем больше заняться, они возвращались снова и снова, чтобы выкрикнуть в очередной раз: «Свободу Варавве! Свободу Израилю!»
Тюремный надзиратель Квинт принес для Вараввы и его друзей черствого хлеба и воды.
— Настоящий герой, да? Они хотят, чтобы тебя освободили. Чтобы ты снова мог убивать.
— Мы никого не убиваем.
— Ну-ну, только не потому, что мало стараетесь. Патриотический зуд, да? Что же, для вас все это быстро закончится.
— Справедливого суда не будет, — проворчал Иовав (или Арам). — Его никогда не бывает. Да вы и без него можете обойтись.
— Суд? А я про суд ничего не говорил. Вина, не требующая доказательств, — так мне объяснили. Казнь я имел в виду.
— Когда? — спросил Варавва.
— Как только из Кесарии приедет господин прокуратор. К вашей Писхе, или Пасхе, или как вы там ее называете, приятели. Потом вас подвесят — ноги вместе, руки врозь, и — бах-бах! — прибьют ржавыми гвоздями. Хороший же тогда перед вами сверху откроется вид! Но он вам быстро наскучит.
Снаружи послышались громкие шикания, свист и крики: «Убейте его!»
— Ох и переменчивый же вы народ, евреи! — произнес Квинт, подойдя к оконной решетке. — Теперь вот свистите и шикаете. Но нет, погодите, они все в другую сторону повернулись. Там еще кто-то есть.