Человек из Санкт-Петербурга

Фоллетт Кен

На следующий день его телесные раны явно начали заживать, но тут он стал страдать от ран душевных. Вновь к нему вернулось все то отчаяние и недовольство собой, которое он пережил, убегая из парка. Он убегал! Как вообще такое могло случиться?

ЛИДИЯ!

Она стала леди Уолден.

Он почувствовал приступ тошноты.

Огромным усилием воли он заставил себя размышлять холодно и здраво. Он ведь знал, что она вышла замуж и уехала в Англию. Вполне очевидно, что англичанин, за которого она вышла, скорее всего принадлежал к аристократическому кругу и имел значительные интересы в России. Также очевидно, что человек, ведущий переговоры с Орловым, был из высших слоев общества и являлся знатоком

в российских делах. Догадаться, что это окажется один и тот же человек, я не мог, думал про себя Феликс, но я должен был предвидеть такую возможность.

Совпадение не было столь уж удивительным, как казалось поначалу, но все равно не менее потрясающим. Дважды в своей жизни Феликс пережил безоглядное, слепое, безумное счастье. Первый раз в возрасте четырех дет, когда, еще до смерти матери, ему подарили красный мяч. Второй раз – когда в него влюбилась Лидия. Но красный мяч у него никто не отбирал. Он не мог себе представить большего счастья, чем то, что он испытал с Лидией, но и более страшного отчаяния, чем после расставания с ней. С тех пор в эмоциональной жизни Феликса не случалось подобных взлетов и падений. После того, как она уехала, он, облачившись в монашеское одеяние, стал бродить по российским селам и проповедовать анархические идеи. Он был прекрасным проповедником, и у него появилось много друзей, но влюбляться он больше не влюблялся и надеялся, что этого с ним никогда не случится.

Его проповедническая деятельность оборвалась в 1899 году, когда во время всеобщей студенческой забастовки он был арестован как агитатор и сослан в Сибирь. Годы хождений по селам уже приучили его к холоду, голоду и боли, но теперь, на каторге, скованный цепью, допотопными орудиями добывающий золото на прииске, работающий рядом с упавшим замертво и прикованным к нему таким же каторжанином, видя сцены избиения кнутом детей и женщин, он познал мрак, горечь, отчаяние и, наконец, ненависть. В Сибири он научился суровой правде жизни: красть, чтобы не умереть с голоду, прятаться, чтобы не быть избитым, драться, чтобы не погибнуть. Там научился он изворотливости и безжалостности. Там он узнал, в чем главная суть тирании: в том, что она натравливает свои жертвы друг на друга, чтобы они не обратились против своих тиранов.

Он сбежал с каторги и после этого началась его длинная путь-дорога в безумие, закончившаяся убийством полицейского под Омском, вслед за чем он понял, что больше не испытывает страха.

В цивилизованную жизнь он вернулся законченным революционером. Теперь ему даже не верилось, что когда-то он колебался, бросать ли бомбы в хозяев тех сибирских каторжных рудников. Еврейские погромы, инсценированные властями на западных и южных окраинах России, приводили его в бешенство. Распри большевиков и меньшевиков на втором съезде социал-демократов вызывали у него отвращение. А анархистский журнал «Хлеб и свобода», издаваемый в Женеве, воодушевлял его. В конце концов, полный ненависти к властям, разочаровавшись в социалистах и уверовав в анархизм, он поехал в Белосток и создал там группу единомышленников под названием «Борьба».

То были славные годы. Затем он перенес свою деятельность в Санкт-Петербург и организовал там еще одну боевую группу анархистов, осуществивших убийство великого князя Сергея. В том, 1905 году казалось, что революция неминуема. Затем наступила реакция, жестокая и кровавая.

Однажды ночью в дома, где жили члены анархистской группы, ворвалась тайная полиция и арестовала всех, кроме Феликса, который, убив одного жандарма и ранив другого, убежал и скрылся в Швейцарии. К тому времени никто уже не мог бы остановить его – столько в нем было решимости, воли, гнева и беспощадности.

И все те годы, и в последующие, проведенные в тихой Швейцарии,

он никогда никого не любил. Встречались люди, к которым он относился с симпатией – грузинский свинопас, старый еврей из Белостока, делавший бомбы, Ульрих в Женеве – но, появляясь, они затем уходили из его жизни. Встречались ему и женщины. Многие из них чувствовали неистовость его натуры и отшатывались, но те, кому он был по душе, находили его чрезвычайно привлекательным. Временами он поддавался соблазну, за которым почти всегда следовало разочарование. Родители его умерли, а свою сестру он не видел уже лет двадцать. Ему стало казаться, что вся его жизнь после встречи с Лидией напоминала забытье. Ему удалось выжить, пережить тюрьму, пытки, каторгу и долгий, страшный побег из Сибири только потому, что он почти потерял всякую чувствительность. Даже к самому себе он стал совершенно безразличен, и этим, по его мнению, и объяснялось отсутствие у него чувства страха; если тебе все безразлично, то и страху неоткуда взяться.

Его устраивал такой оборот дела.

Он любил не отдельных людей, а человечество в целом. Сочувствовал голодающим крестьянам вообще, больным детям, запуганным солдатам и искалеченным шахтерам вообще. Ненавидел не кого-либо конкретно, а всех князей вообще, всех помещиков, всех капиталистов и всех генералов.

Таким выковала Феликса жизнь, и из неопределенности юности он вышел зрелым, с устоявшимися взглядами мужчиной. А тот крик Лидии, подумалось ему, был ужасен тем, что напомнил о возможности существования другого Феликса, теплого, чувственного и любящего, способного ощущать ревность, алчность, тщеславие и страх. Предпочел бы я быть тем человеком, спрашивал он сам себя. Тот человек жаждал бы вглядываться в ее огромные серые глаза, гладить ее прекрасные светлые волосы, слушать ее беспомощный смех при попытках научиться свистеть, мечтал бы вести с ней споры о Толстом, поедать черный хлеб с селедкой, видеть, как морщится ее хорошенькое личико после первого глотка водки. Тот человек был веселым.

А еще он не был бы равнодушным. Его бы интересовало, счастлива ли Лидия. Он бы побоялся нажать на курок из страха, что и ее может ранить рикошетом. Он мог бы не захотеть убивать ее племянника, знай он, что она привязана к этому юноше. Из того человека получился бы очень плохой революционер.

Нет, думал он, засыпая, я бы не хотел быть тем человеком. Он даже и не опасен.

Ночью ему приснилось, что он застрелил Лидию, а когда проснулся, то не мог вспомнить, испытывал ли он при этом сожаление.

На третий день он вышел на улицу. Бриджет отдала ему рубашку и пальто, принадлежавшие ее мужу. Они оказались мешковаты, так как ее муж был пониже и пошире Феликса. Его же собственные брюки и сапоги еще вполне можно было носить, а кровь с них Бриджет смыла.

Велосипед, сломавшийся от падения на ступеньки, он починил. Выпрямил согнувшийся руль, залатал шину, склеил треснувшее кожаное сиденье. Забравшись на него, проехал немного, но быстро понял, что слишком слаб для длинных поездок. Вместо этого пошел пешком.

Стоял великолепный солнечный день. В лавке на Морнингтон-Креснт он отдал старьевщику полпенни и старый пиджак мужа Бриджет, получив взамен более легкий и по размеру. Идя по лондонским улицам, залитым летним теплом, он ощущал себя необычно счастливым. Но мне нечему радоваться, думал он; мой хитроумный, прекрасно продуманный, дерзкий план провалился, и все из-за того, что закричала женщина, а пожилой мужчина вытащил шпагу. Какое фиаско!

Это Бриджет ободрила меня, решил он. Она сразу поняла, что он попал в беду и не раздумывая, помогла. Это напомнило ему о широте души тех, ради которых он стрелял из револьвера, бросал бомбы и был порезан шпагой. Мысль об этом придала ему силы.