Человек из Вавилона
Шрифт:
«И все же не все из большинства пойдут за Абуласаном, когда узнают правду о Боголюбском. Они не станут враждовать со мной… Но многие поддержат его, эти не знают ни рамок, ни границ», — и перед глазами Занкана встало лицо Стефанэ Амилахвари. Силен был Стефанэ, и родство имел внушительное, но что они с ним сделали, когда он отказался примкнуть к восстанию Кутлу-Арслана?! «Я не отступлюсь от своей царицы, — сказал Стефанэ, — помешать вам не смогу, но восставать против Тамар, только что благословенной на царство, не буду». А царица не защитила, не отстояла его!
«Эх, как легко жертвуют цари теми, кто верен им и предан!». Стало быть, если он сообщит царице правду, ему придется в корне изменить свою жизнь?!
В противном случае житья ему не дадут, уничтожат все, что он создавал в течение всей жизни, — он окажется в положении Амилахвари… Получается… он должен
«Боже великий, Создатель ты наш, я не Давид и не Соломон, ты должен направить меня на истинный путь, ты должен указать мне его — как поступить мне, чтобы не опозориться перед всей страной… — воззвал в душе к Господу Занкан и снова предался мыслям. — Ладно, ну сообщил я царице всю правду о Боголюбском, что последует за этим? Что предпримет Тамар? Накажет Абуласана и иже с ним, окажет им сопротивление или сделает вид, что ничего особенного не происходит? Конечно, она будет благодарна мне, свадьба, наверное, расстроится, Русудан — женщина умная, она поможет племяннице… Свадьба не состоится, и это хорошо, это хорошо, но… Тамар хорошо помнит и не скоро забудет, сколько матерей одели черное в результате восстания Кутлу-Арслана, сколько детей стало сиротами. Поэтому… Именно поэтому она может сделать вид, что ничего такого не происходит. Тамар не простит Абуласану, она отплатит ему, но на письмо Занкана не отреагирует. Сегодня ей не выгодно ссориться с большинством… Сегодня для нее предпочтительнее, чтобы они держали свои сабли в ножнах, а языки за зубами. Она — дочь Георгия, и этим все сказано. Эта ее черта хорошо мне известна. Абуласану — тоже. А теперь посмотрим, если Тамар никак не отреагирует на письмо, что будет делать Абуласан и иже с ним? Для них не секрет, что Тамар идет по пути отца, а уж характер Георгия они знали прекрасно. Тамар умеет выждать удобный момент, и они примут это к сведению. Как же поступят? Тут и спрашивать нечего — они будут драться за свою жизнь, за свое спасение, а единственный путь к спасению — это путь Кутлу-Арслана. Они знают и то, что сегодня у царицы есть более насущные проблемы. Поэтому постараются опередить царицу, ударить первыми… А иначе как они защитят себя? Они заявят ей: мы сделали тебя царицей, не будешь нам подчиняться, мы же тебя и уничтожим. Сегодня они в силе, и как бы из страха перед ними царица не спасовала, а непокорные феодалы сами заявят о себе… и бунт Кутлу-Арслана окажется сладким воспоминанием для Грузии… Итак, если я скажу правду, что из этого выйдет? Снова смута в стране, снова кровь и смерть. Надо подумать, надо крепко подумать, что лучше — правда или осторожность».
Устав ворочаться с боку на бок, Занкан поднялся с постели, вышел на балкон. Над землей половцев плыла тишина. Небо было усеяно звездами, как картлийские долины — красными маками.
«Хотелось бы знать, на что надеется Абуласан, приглашая в зятья Боголюбского? Он же знает, не сегодня-завтра о его пороке станет известно всем. Он должен это понимать». Занкан уже не смотрел на звезды. Он думал и так и этак, пробовал различные варианты, ни один, впрочем, не признал разумным. Начало светать, а он так и не нашел выхода.
Рассвело, когда он лег в постель и мгновенно заснул. Проснувшись, понял, что знает, что делать. Нет, это был не выход из создавшегося положения — выход был один: сегодня же уехать, по приезде в Тбилиси попросить у царицы приема… но то, что он решил, проснувшись (а может быть, во сне), казалось ему удачной лазейкой, потому что и царице, и Абуласану предоставлялась определенная свобода действий. И его освобождала от чувства вины.
Он позвал Эуду и послал его к Боголюбским сообщить,
Сначала он заглянул в синагогу — чтобы подать милостыню, а затем отправился к Боголюбским. Его сопровождали Эуда и Гучу.
Юрий Боголюбский встретил его как-то странно. Эта странность выражалась и в его одежде, и в поведении. На нем была дорогая из благородного меха накидка и высокая меховая же шапка, которую Занкан никогда не видел на княжиче.
Юрию очень шел княжеский наряд.
«Почему он так нарядился?» — удивился про себя Занкан, когда княжич пригласил его в большой зал. Княжич шел легкой походкой, слегка покачивая плечами. Полы меховой накидки развевались от быстрого шага. В высокой шапке, роскошной накидке широкоплечий Юрий выглядел еще более привлекательным. Он шел легкой, беспечной походкой человека, который не знает никаких забот, и малорослому, чуть полноватому Занкану не захотелось трусить за ним, что он и сделал — когда Боголюбский опустился в кресло и обернулся к Занкану, тот находился еще в середины зала и не спеша приближался к княжичу. На лице у Боголюбского появилось доброжелательное выражение. Занкан издали же заметил, что кресло, на котором сидел княжич, очень смахивало на трон, хотя, естественно, не было троном. Впрочем, Боголюбский восседал в кресле, положив руки на подлокотники так, как это свойственно могущественным правителям. Занкан приблизился к княжичу, посмотрел вокруг себя, сиденье, предназначенное для него, стояло в отдалении.
— Слушаю тебя, Занкан! — Боголюбский походил на государя, ждущего известия о поражении врага, — он обратил на гостя лучезарное лицо. Занкан еще раз посмотрел вокруг себя и, видя, что княжич не посылает за стулом, выразительно взглянул на него. Юрий, улыбаясь, смотрел на гостя. Занкан понял, что сиденье специально поставили в отдалении. Боголюбский рукой указал на него, мол, принеси и садись.
— Слушаю тебя, Занкан! — повторил он.
А Занкан стоял и думал, как ему быть: может быть, плюнуть на стул и говорить с княжичем стоя или же сесть тут же на пол и так продолжить беседу? Но он взял себя в руки, принес стул, сел и с улыбкой спросил:
— Что скажете, князь, если я приглашу вас в Грузию? Вас и госпожу княгиню?
Улыбка застыла на лице Юрия Боголюбского.
— Грузия — прекрасная стана, очень красивая, народ наш — гостеприимный, добрый, привлекательный, — продолжил Занкан. — Я уверен, путешествие в Грузию доставит вам огромное удовольствие.
Боголюбский с изумлением смотрел на Занкана.
— Путешествие? В Грузию?
— Будьте нашим гостем, погостите у нас столько, сколько пожелаете.
Бросив враждебный взгляд на Занкана, Боголюбский встал. Несколько мгновений стоял молча. Потом произнес:
— Мне не до путешествий, у меня нет времени на это! — и направился к двери. Однако, не дойдя до нее, остановился. — А я думал, вы действительно друг нашей семьи. — Он посмотрел на Занкана и пошел дальше — поникнув плечами, опустив голову. Полы дорогой накидки вяло трепыхались.
А Занкан не мог подняться со своего сиденья — колени подвели, — чтобы покинуть зал. Он должен уйти, убраться отсюда, но… уходить, пожалуй, не следует, ежели он уйдет, что скажет Абуласану, другим членам царского дарбази? Они же велели привезти княжича… Но почему Юрий так раздражен? Почему так резко изменилось его настроение? Почему его так оскорбило приглашение посетить Грузию? Ах!.. — тут неожиданная мысль пронзила Занкана — княжич ждал иного предложения, а не какого-то там приглашения погостить! Именно так! Каждый раз он так привечал Занкана, а сегодня вообще облачился в парадное платье, и вдруг приглашение погостить все изменило! Получается, что… княжич ждал совершенного иного предложения?! Чего же он ждал?!
Занкан предался размышлениям, пытался постичь суть происходящего, чего же ждал услышать Боголюбский? Но тщетно. Предложение военной помощи? Вряд ли! Он не только не способен вернуть себе княжество, но и думать об этом — на это у него нет сил.
Занкан продолжал сидеть на стуле. Он не сделает ни шагу из этого дома, пока не выяснит для себя, чего ждал изгнанный из родной земли княжич от могущественного соседа, одолевшего своих врагов. Он должен понять, должен, но, увы, ничего не шло на ум. Его мысль следовала за росом: что он думает, чего ждет, но с какой бы стороны Занкан не подходил к вопросу, мысль его натыкалась на преграду, вертелась на одном месте — ни вперед, ни назад.