Человек из Вавилона
Шрифт:
— Здесь, батоно, здесь я! — в зал вбежал имеретин, дежуривший у окна.
— Сюда, сюда, говорю, — кричал Абуласан, не отводя глаз от Занкана.
— Да вот я, батоно!
— Этот человек сперва не хотел говорить, а потом заговорил, чтобы врать. Язык ему не нужен! Позови Иванэ, пусть вырвет ему язык, как вырывал вчера и позавчера не одному глупцу!
Занкан закрыл глаза и прошептал: «Хуша лекезрати адонай
— Чего стоишь, шевелись! — услышал он команду Абуласана.
— Иванэ нет, батоно, он отправился к некоему Амилахори, который, вообразите, никак не хочет поклясться в верности нашему великому царю.
Занкан открыл глаза.
«Приди мне на помощь, Господи!»
Абуласан подскочил к имеретину, схватил его за горло.
— Ты что такое несешь, дурак, какой еще Амилахори?!
— Никак не поклянется, несчастный, у меня, говорит, уже есть царица!
— Что ты несешь, я спрашиваю?
— Я ни при чем, батоно, Дадиани позвал Иванэ, Амилахори, говорит, не требуется язык, вырви его у него.
Абуласан отпустил парня, толкнул и тот упал на загаженный пол.
— Приведи Датию, торопись, Датия тоже умеет вырывать языки.
Парень встал, отряхнул чоху, положил руку на кинжал и с достоинством произнес:
— Датию послали к Мачабели. Тот тоже отказывается давать клятву и…
— Молчать! Не желаю слушать тебя! — взревел Абуласан, и Занкан увидел, как застыл взгляд у бывшего главного казначея. Он проследил за его направлением и вздрогнул: в дверях стоял пугающей внешности человек в черном. Абуласан молча смотрел на него. Поднятая вверх рука бессильно упала, и в зале воцарилась мертвая тишина. В этой тишине вдруг с оглушительным шумом, как если бы где-то слетело с полки корыто, шлепнулась на пол навозная лепешка. Буйволица, нагадив, беспечно махнула хвостом.
Молодой имеретин не сводил изумленных глаз с мрачного гостя. Тот вошел в зал и, обходя завалы дерьма, направился к Абуласану. Что-то прошептал ему на ухо. Занкан увидел, как Абуласан побледнел, а потом заикаясь спросил:
— Чччто… ттты… тттакккое… ггтоворишь, Диомидэ?
— Немедленно, не теряй времени!
— Чччто? Ммммне бббежать? — горькая улыбка промелькнула на лице Абуласана.
— Царица Тамар с победой возвращается в город, она уже проехала Боржомское ущелье, с нею Давид Сослан
— А гггде Ггггузан Таоскарели? Ббоцо-спасалар?..
— Гузан Таоскарели и Боцо-спасалар связанные по рукам и ногам валяются на арбах. Царица везет их в город, чтобы примерно наказать.
И тут Абуласан упал, как подкошенный. Так падает срубленный под корень пирамидальный тополь. Нет, нет, он даже не упал, а брякнулся, как набитый галькой мешок, который выбросили с балкона. Головой угодил в свежую навозную лепешку, разлетевшиеся во все стороны брызги заляпали платье Диомидэ.
— Нет, вы только взгляните, всем тут указывал, а головой куда ткнулся! — воскликнул имеретин.
Занкан сделал несколько шагов к Абуласану. Диомидэ, застывшими глазами глядя на хозяина, движением руки остановил Занкана. Тот замер на месте.
— С ним все явно, отдал Богу душу, а вы оставайтесь здоровы! — сказал имеретин и вышел вон.
Белый конь вновь с шумом пустил струю. Моча потекла к телу, потом раздвоилась на два ручейка, один из них обогнул голову Абуласана, другой просочился под животом.
Диомидэ так внимательно наблюдал за движением мочевого ручейка, словно оно имело решающее значение. Потом кивнул Занкану и направился к выходу.
— Нельзя его так бросать… все же человек, — сказал ему Занкан вдогонку.
— Не трогай его! Амирспасалар должен увидеть его в таком виде, — тихо ответил Диомидэ перед тем, как выйти.
Какое-то время Занкан стоял, не двигаясь. Потом открыл все окна и двери Начармагевского дворца и, похлопывая по крупу коней, вывел их на балкон, а потом и коров, буйволов и другую скотину. Птицы последовали за ними. Медленно спустились по лестнице во двор. На рев и мычание скотины немедленно сбежались ее хозяева. Ругаясь, громко переговариваясь, они искали каждый свое животное или птицу.
Занкан вышел на дорогу. Белый конь, как заботливый хозяин, не отставая, шел рядом.
«Успею ли к утренней молитве?» — подумал Занкан.
Конь заржал, словно узнал его мысль. Занкан повернулся к коню, не раздумывая, сел на него и пришпорил.
«Может, и успею к утренней молитве, может, и успею», — твердил он про себя, прекрасно зная, что до синагоги путь неблизкий.