Человек меняет кожу
Шрифт:
При звуке своего имени Полозова смутилась. Она заговорила быстро, не глядя на Кларка:
– Я вам хотела сказать прежде всего, что вы не правы…
– Это я знаю. Не было ещё такого случая, когда бы я был прав.
– Это тоже неверно. Давайте не ворошить старого. Я хочу вам сказать, что ни я, ни Морозов и никто из присутствующих, за исключением разве Гальцева, не думает ни минуты, что вы действительно говорили это рабочим.
– Почему же тогда товарищ Морозов позволяет меня оскорблять?
– Вовсе не позволяет,
– Надо было велеть ему выйти вон.
– Извините меня, но вы не имеете никакого права диктовать начальнику строительства, как ему вести собрание. Хорошая защита – на оскорбление отвечать оскорблением! Если вам нужно было удовлетворение, вы его получили. Может быть, не согласно вашим обычаям, но согласно обычаям, принятым у нас. Думаю, вы не требуете, чтобы для вашего удовольствия вводили бы здесь кодекс буржуазного приличия.
– По отношению к мелкому буржуа нужно соблюдать буржуазные правила приличия.
– Не острите. Никто вас здесь не считает мелким буржуа.
– Никто?
Полозова притворилась, что не расслышала вопроса.
– Морозов говорил мне ещё сегодня, рассказывая об утреннем конфликте, что вы большевизируетесь не по дням, а по часам. Только он правильно заметил, что не совсем с того конца. Подвергать опасности свою жизнь для скорейшего окончания строительства, это – очень красиво, но это ещё не по-большевистски, поскольку нет в этом прямой необходимости. Рыцарское благородство не есть ещё большевизм. Большевизм – это…
– Знаете что, Мэри? Не кажется ли вам, что эта русская мания читать на каждом шагу наставления может свести с ума даже человека, искренне желающего многому здесь научиться? Уверяю вас, за всё время моего детства, пока я бегал в куцых штанишках, я не наслушался стольких наставлений, сколько за один год моего пребывания здесь.
Полозова рассмеялась.
– Что же делать, когда вас надо учить и учить. А главное, никак не выколотишь из вас этого упрямства и фальшивого честолюбия. Вы понимаете прекрасно, что поступили неправильно, а признаться в этом перед другими не позволяет амбиция. У нас… Да вы опять скажете, что это – наставления.
– Это просто неверно. Я охотно признаю свою неправоту, если в ней убеждаюсь.
– Ну, зачем врать? Скажите сами, признали ли вы хоть раз, что были неправы?
– Признал.
– Например?
– По отношению к вам, Мэри, был неправ.
– Джим!
– Если можете мне это простить просто и без наставлений, то давайте больше об этом не говорить. Здесь стоит моя машина, поедемте ко мне? Завтра утром отвезу вас обратно на работу.
– И больше об этом не говорить?
– И больше не говорить.
– Ну хорошо. А перед Морозовым за сегодняшнюю историю извинитесь?
– Извинюсь. Но завтра. До завтра ведь ничего не случится.
Он взял её за плечо и подвёл к машине.
…В пустой квартире Кларка сиротливо попискивало
– Раздевайтесь, я вскипячу чай.
Он вышел в сени. Слышно было, как в его неумелых руках страдальчески кряхтит примус. Полозова мгновение поколебалась. Потом, покраснев, бесшумно приоткрыла ящик и отодвинула газету. Под газетой лежало английское издание «Вопросы ленинизма» и русский учебник диамата для рабфаков. Она тихо задвинула ящик и, заметив в зеркале своё покрасневшее лицо, рассмеялась.
Проводив задержавшихся после совещания Кирша и Уртабаева, Морозов потушил свет и устало грохнулся на постель. Он уже задремал, когда услышал сквозь дрёму осторожный стук. Морозов вскочил и босиком пошёл к двери…
…За окном тысячью неуловимых шорохов росла ночь, шуршащая, как трава. Тишина, накопившаяся в комнате, стала весомой и тяготящей. Первой пошевелилась Дарья.
– Иван!
– А?
– Не спишь?
– Нет.
Она приподнялась на локте.
– Чего ж это ты запретил добровольцам работать на скале?
– Осточертели мне эти добровольцы! Целый день из-за них возня. Оставила бы хоть ты меня с ними в покое.
– Выходит, я напрасно старалась?
– А это твоих, что ли, рук дело?
– Нет, сначала затоварили об этом ребята из бригады Тарелкина. Но по первачку мало было охотников. Больше отмигивались. Тогда я настрочила своих баб. Решили, что наша бригада идёт вся как есть. Ну, а раз бабы не боятся, тут уж мужикам бояться стыдно. Записался почти весь участок.
– На кой чёрт тебе было разводить всю эту антимонию?
– Строительство опаздывает, кому за это шею намылят? Небось тебе! Думала, спасибо скажешь, а ты – чертыхаться.
– Ты, пожалуйста, такими онерами мне не помогай. Я уж как-нибудь сам… А вечернюю бузу с митингом тоже ты заварила?
– Не, это Тарелкин. Подслушал, как ты днём с американцем разговаривал, – будто американец обругал тебя, за наших, за добровольцев заступился, – и давай против тебя агитировать!.. Я ж тебе говорила: у него против тебя зуб. Как же ему такой случай упустить?
– Сволочь твой Тарелкин, вот кто… – пробормотал Морозов засыпая.
Через минуту его ровное дыхание наполняло уже комнату. За окном тускло белела луна – перламутровая пуговица на стёганом одеяле неба. Дарья присела на постели. Морозов спал, откинувшись навзничь, лицо в мучном свете луны. Дарья, тихо окунув руку в его волосы, густо исчёрканные сединой, долго, осторожными прикосновениями губ целовала его лицо, шершавое от ветра и от ранних морщин. Морозов спал, сонной рукой отмахиваясь от её поцелуев, и бормотал что-то невнятное. Дарье показалось, что он повторяет её имя, Она жадно прилипла ухом к его рту.