Человек находит себя
Шрифт:
Во время свидания с Настей она поделилась своей тревогой.
— Настёночек, милый, мне, наверно, надо в специальную клинику… Я говорю им, а они только успокаивают… не понимают, что моя жизнь тут, вот в этом… — Движением головы она показала на беспомощно лежавшую поверх одеяла руку. — Позвони Николаю Николаевичу, может, он сделает что-нибудь.
После хлопот Николая Николаевича Таню перевели в специальную клинику. Сделали новую операцию. Пальцы теперь действовали намного свободнее, но ни прежняя подвижность, ни легкость
Профессор развел руками:
— Если б вы попали к нам сразу после травмы! Главная беда в том, что упущен момент.
Из больницы выписали в воскресенье. Настя пришла встретить. На улице Таня почему-то свернула к остановке троллейбуса, хотя домой нужно было ехать в метро.
— Ты разве не домой, Таня? — спросила Настя.
— К Николаю Николаевичу… Я скоро, Настёночек… ты не обижайся.
Дверь открыл сам профессор, седой и высокий, с усталыми, чуть печальными глазами.
— Извините, Николай Николаевич, — начала Таня.
Но он перебил ее:
— А-а, Танюша пришла! Ну, как самочувствие? Как наши пальцы? — Он улыбнулся, но улыбка погасла сразу, как только он взглянул в большие, полные тревоги глаза Тани, в ее бледное похудевшее лицо.
Таня не ответила. Села возле рояля. Потом решительно подняла крышку клавиатуры, глянула на Николая Николаевича.
Он молча наклонил голову, как бы говоря этим: «Ну, конечно, можно».
Таня гладила клавиши пальцами, словно привыкала. Потом стала брать аккорды правой, здоровой рукой. Неуверенно опустились на клавиши дрожащие пальцы левой. Аккорд!.. Еще!.. Первые такты любимого шопеновского этюда…
Пальцы замерли на клавишах.
— Николай Николаевич… — Голос Тани сорвался. Она наклонила голову.
Профессор молчал.
Тогда Таня выпрямилась и с отчаянной решимостью, закусив губу, начала снова. Оборвала игру. И опять, словно атакуя упрямые клавиши, заиграла… Но тут же опустила руки.
— Неужели…
— Вы музыкант, Таня… сами понимаете… — негромко сказал Николай Николаевич.
Да! Она понимала! Влажная пелена застилала глаза. Клавиши, рояль, комната — все расплывалось… Таня уронила голову на руки и разрыдалась, как ребенок.
Напрасно Николай Николаевич успокаивал: нужно продолжать лечение, подвижность пальцев можно будет вернуть, нужно время, нужно очень большое терпение… Таня ушла с распухшими глазами и спазмами в горле. Начались бесконечные посещения клиник, консультации, лечебные процедуры. Улучшения не было.
И тогда страшная правда встала перед Таней. Эта правда заслонила все: людей, жизнь… Таню охватило отчаянье. Она перестала есть, не спала по ночам. Лицо ее осунулось еще больше, глаза провалились.
«На что я гожусь? — спрашивала себя Таня. — Без мечты, без радости… Кто я теперь?.. Пустышка!»
Она ушла в книги. Читала даже ночью. Никуда не выходила из дому. Напрасно Настя пыталась развлечь ее, утащить в кино, на
Как-то она сказала Насте:
— Я не знаю, поймешь ли ты… Я прочитала Ромена Роллана, он говорит: «Если у тебя большое горе, послушай «Лунную сонату» Бетховена, и оно тебе покажется ничтожным…» Он сказал не про мое горе, не про мое, — слышишь? Мое только больше стало бы… Пойми, ведь я никогда, никогда не сыграю «Лунной сонаты», никогда, Настя!
Авдей Петрович прислушивался к разговору, поглядывал на девушек поверх газеты, которую читал.
— Ты, Яблонька, извини, что вмешиваюсь и что ругаться сейчас буду, — сердито заговорил. он, откладывая газету. Брови его гневно клубились, и даже глаза потеряли обычную доброту. — Я, конечно, музыку уважаю, хоть и не больно здорово ее понимаю, но, в общем, нравится… Только ты в твоем положении лишний бы разок про Павку Корчагина прочитала. Чего ты веревки из себя вьешь? Ты человек или кто? Глаза видят, ноги ходят, руки двигаются, голова варит. Разве мало это? Послушай меня: хватит свою беду ровно медвежью лапу сосать, работенку подбирать надо, вот что!
Авдей Петрович поднялся и подошел к Тане. Она сидела поникшая, неподвижная…
— Пойдем-ка ты на фабрику, а? — сказал Авдей Петрович уже более спокойным тоном. — Развеешься сперва, и в том польза, а после, как знать: может, и полюбишь? — Гремя стулом, он сел возле Тани и, положив: на ее плечо большую руку с буграми вздувшихся вен, заговорил с той ласковой убедительностью, с какой уговаривают детей: — Ты поразмысли-ка… У меня там «Лунной сонаты», конечно, нет, но уж лекарства на полтыщи бед хватит!
Таня молчала. «Никто не поймет этого, — думала она, — никто!»
И почему-то сразу отчетливо припомнилась первая ночь эвакуации, холодный дождь, захлестывающий в двери, в щели вагона, и тоненькое, но такое теплое пальтишко Георгия, которое он накинул на нее, бившуюся в ознобе и обессилевшую от слез.
«А вот он понял бы, — подумала Таня о Георгии, — понял бы… И Ванек понял бы. А больше никто». С этого вечера Таня не говорила больше вслух о своем горе.
А потом был один вечер. В комнату ураганом влетела вернувшаяся с фабрики Настя. Она бросилась к деду и, обхватив руками его шею, принялась неистово целовать его— бороду, лицо, лысину. Напрасно он отбивался и унимал ее:
— Да пусти ты, неуемная! Ишь, врезалась, как шарошка в дерево!
Настя угомонилась не скоро. В радостном изнеможении опустившись на стул, она, с увлечением и поминутно перескакивая с одного на другое, стала рассказывать о том, что в цехе было собрание и что там говорили про нее и про ее предложение — применить попутную подачу, — и что его одобрили, и что такая подача будет на всех фрезерах… И, должно быть, потому, что все еще не выплеснула до конца. свою радость, тут же начала уговаривать Таню: