Человек находит себя
Шрифт:
— Георгий дома?
Но видела она его редко. Георгий или часами играл у себя в комнате упражнения и этюды, или вместе с Коринским готовился к очередному концерту. И всякий раз Мишины руки, стремительные и несуразно длинные, вызывали у Тани досаду и в то же время зависть.
Часто она не заставала Георгия: он был то на репетиции, то на концерте. Лишь изредка сходились они ненадолго за столом, когда Таня оставалась обедать или ужинать. И тогда Георгий заботился о ней, как о маленькой.
— Татьянка, ты почему плохо ешь?
— Ты опять без масла?
— Мама, налей, пожалуйста,
Он подвигал ей то тарелку с ломтиками сыра, то вазу с печеньем, то целыми ложками накладывал ей на блюдечко варенье и осторожно отводил ее руку, если сопротивлялась.
Но говорил он мало, был странно замкнут, и, сколько ни пыталась Таня заговорить о музыке, расспросить о годах учения в консерватории или поделиться мыслями об игре Миши Коринского, Георгий или отвечал очень неохотно и скупо, или сам начинал расспрашивать о чем-нибудь— о фабрике, о всевозможных тонкостях мебельного дела. Это вызывало у Тани острую досаду, даже протест, но она — лишь бы только говорить с Георгием — рассказывала ему и о фабрике, и об искусстве Авдея Петровича. И всякий раз замечала, что слушает Георгий рассеянно; он даже по нескольку раз расспрашивал об одном и том же.
И день ото дня Таня все острее и острее чувствовала: что-то разделяет ее и Георгия. Но от этого острее становилось и другое чувство, главное: она должна видеть его постоянно, должна делать что-то, от чего исчезало бы все, разделявшее их. Но что делать? Этого она не знала.
Оставаясь вдвоем с Ксенией Сергеевной (Андрей Васильевич целыми днями пропадал в своем лесопитомнике под Москвой), Таня помогала ей по хозяйству — готовила вместе с нею обед, мыла посуду, прибирала в комнате — и осторожно расспрашивала о Георгии, стараясь понять, почему он задумчив и замкнут. Может быть, он… любит? Но Ксения Сергеевна обстоятельно говорила лишь о его музыкальных делах, и ничего больше узнать Тане не удавалось.
Иногда, если Ксения Сергеевна уходила куда-нибудь, Таня, оставаясь одна, подолгу перебирала ноты на этажерке. Приводила их в порядок. Подклеивала корешки…
Случалось, Таня приезжала, когда дома никого не было. Тогда она отпирала дверь ключом, который дала ей на такой случай Ксения Сергеевна, сразу усаживалась за рояль, брала с этажерки ноты, ставила их на пюпитр и перелистывала, перелистывала… Словно читала книгу. Иногда осторожно, словно украдкой, проигрывала несколько тактов и замолкала, вздрагивая и оглядываясь на дверь. Желание сесть за рояль по-настоящему, хоть немного поиграть, пускай только для себя, хотя бы затем, чтобы не чувствовать себя чужой Георгию, становилось все сильнее, все неотступнее… И Таня не выдержала.
7
Это случилось на другой день после концерта Георгия, на котором Таня была вместе с Громовыми.
Она слушала с закрытыми глазами, чтобы не видеть Кюринского. А когда шли все вчетвером с концерта, спросила Георгия:
— Скажи, тебе аккомпанировал когда-нибудь кто-то другой?
Георгий промолчал. Лицо его стало строгим. А Ксения Сергеевна, с тревогой посмотрев на него, почему-то заговорила о какой-то своей знакомой, которая страдает болезнью печени и все никак не может решиться на операцию.
Георгий
Утром она застала его, когда он уже собирался уходить. Сказала:
— Я обидела тебя вчера? Прости…
— Ты не виновата ни в чем, Татьянка. Не надо об этом, — ответил Георгий.
Когда он ушел, Таня сказала Ксении Сергеевне:
— Как неуклюже у меня вчера получилось…
— Да… — Ксения Сергеевна рассеянно взглянула на Таню. — Мне тоже кажется, что Миша аккомпанирует как-то не совсем…
— Давно он играет с Георгием?
— Да… Впрочем, нет… Садись завтракать, Танюша; через полчаса мне нужно ненадолго уйти.
Едва ушла Ксения Сергеевна, Таня села за рояль. Она взяла с этажерки толстую нотную тетрадь. Полистала. «Соната Грига для скрипки и фортепиано»…
Таня поставила ноты на пюпитр. Сонату Грига она слышала не раз, и музыка эта всегда особенно волновала ее, в ней слышалось что-то свое, близкое. Таня начала проигрывать аккомпанемент. Сперва только правой рукой, потом понемногу, где было полегче, и левой. Давала отдохнуть руке и снова играла. Изредка она прерывала игру, оглядывалась на дверь, прислушивалась, не идут ли — не хотелось, чтобы застали ее за роялем, — и опять играла…
С тех пор она садилась за рояль всякий раз, как только оставалась одна. Такт за тактом, останавливаясь, покачивая опущенной утомившейся рукой и начиная снова, одолевала она аккомпанемент сонаты Грига. И всякий раз мысленно упрекала себя: «Дура! Зачем бросила музыку тогда, зачем не заставила себя играть каждый день, наперекор всему!» Ведь, может быть, тренировкой пальцев она уже вернула бы себе все, может, играла бы уже по-настоящему.
Порою Таня пыталась пересилить себя, не приезжала по нескольку дней кряду, нарочно подолгу задерживалась на фабрике. Но в конце концов не выдерживала. Она просто не могла не видеть Георгия хотя бы те несколько минут в день, когда он бывал дома, так же, как, оставаясь наедине с роялем, не могла удержаться и снова принималась за Грига.
Играя, она думала о том, что бы случилось, если б ее застал за роялем Георгий. Как он отнесся бы к этому? Обрадовался бы? Или пожалел? А может быть, осудил бы?..
Часто, если заставала Георгия одного, когда он играл у себя в комнате, Таня, стараясь не помешать, осторожно отворяла дверь к нему, входила и подолгу стояла, прислонившись к косяку. Слушала. Глядела на забавную и такую знакомую светлую прядку на затылке; привычка играть, стоя спиной к двери, сохранилась у Георгия с детства. Таня стояла так до тех пор, пока он наконец не оборачивался.
— Татьянка? — удивлялся он всякий раз. — А я и не заметил…
Однажды Таня, войдя к нему так же незаметно, выстояла чуть не час у косяка. Она устала, не выдержала и села на стул возле двери.
Георгий обернулся.
— Татьянка?.. А я и не заметил…
Он положил скрипку. Глаза его показались Тане грустными.
— Я не помешала тебе?
— Что ты, Татьянка! Просто мне пора собираться… Ну как у тебя дела на фабрике?
— На фабрике?.. Боюсь, что это тебе будет не интересно.