Человек-огонь
Шрифт:
— Русяев! Кавэскадрон в брешь! Дальше действуй по обстановке, — застегивая на ходу шинель, распорядился Томин.
Ординарцы пулей выскочили из избы.
В неподвижной дымке утра Томин заметил маячащие фигуры в шинелях. Удар плетки прибавил резвости Киргизу, и дезертиры стали быстро приближаться. Вдруг — пулеметная очередь. Конь Аверьяна споткнулся, ординарец кубарем полетел через его голову. Гибин вскочил, схватился за гриву коня Нуриева, который скакал сзади, и побежал дальше.
Перемахнув через пулеметное
Пулеметная очередь прижала изменников к земле.
Подскакали Гибин и Нуриев. Они припали к пулеметам, а Томин с Ивиным помчались к цепям.
— За мной! В атаку! — скомандовал комбриг, оказавшись впереди перебежчиков.
Цепи поднялись и с криком: «Ура-а-а!» — покатились на вражеские позиции.
В деревне, отбитой у врага, захвачено много оружия, боеприпасов и продовольствия. Впервые за страшные дни отступления красноармейцы наелись досыта.
Полк сняли с передовой.
Томин быстро идет перед шеренгой, мечет холодный взгляд на притихших бойцов. Вот комбриг остановился около Пастухова, пристально посмотрел в глаза.
— Попутал, нечистый попутал, — бормочет Фрол Ермилович. — Как защекотало у меня в носу колбасой да махорочкой, словно бес под ребро ткнул: — Иди!.. Прости меня, старого дурака, сынок, прости, — и с этими словами красноармеец бухнулся Томину в ноги.
— Встать! Я не ваше благородие! — зло крикнул Томин, взбешенный таким унизительным поступком.
Он вырвал из рук Пастухова винтовку, снял с него ремень, сорвал с шапки пятиконечную звезду.
— Иди! Вдоволь отведай колчаковской колбасы. Когда вернешься, всем расскажешь, чем она пахнет.
Пастухов медлит.
— Иди! — сурово приказал Томин.
Сгорбившийся, жалкий, Пастухов побрел вдоль строя.
— Кто еще хочет колчаковской колбасы — идите!
Строй не шелохнулся.
Только к полудню вернулся начштаба с передовой. Обращаясь к Томину, Виктор без сожаления сообщил:
— Товарищи уехали. Подожду до следующего набора.
С каждым днем все тревожнее становилось в Куртамыше. Люди ложились спать, не зная, что их ожидает утром: колчаковский застенок или смерть.
Приуныл рабочий люд слободы. Только глаза не могли скрыть ненависти к вешателям и насильникам.
В лесах и балках собирались партизанские отряды, батраки и сельская беднота копили силу на супостатов.
Да и кержаки окрестные не с Колчаком стали! Вот тебе и «несть власти, аще не от бога». Метались контрразведчики по раскольничьему селу, выискивали смутьянов — тщетно! Молчал кержак, а налогов не платил, хлеба и скота не давал: «Нет!» А раз кержак сказал: «Нет!», не выколотишь.
Прибыл карательный отряд каппелевцев. Новая волна белого террора покатилась по селам.
Тревожными вестями с надвигающегося неотвратимо фронта шепотом делятся в купеческом доме за преферансом местные воротилы. Да и вокруг самого Куртамыша — тревожно, пожалуй, лучше и не выезжать!
Буржуазия недовольна работой своих кровавых лакеев — местной полиции и карателей.
Только напрасно перепуганные толстосумы сетуют на них: пластаются — руки по локоть в крови!..
Ночь…
В стороне от юргамышского тракта, у опушки рощи, плотно прижавшись плечом к плечу, стоят девять узников.
В центре Яков Максимович Другов. Левой полой короткого, дубленого полушубка он прикрыл щуплые плечи рядом стоящего подростка. Раздетый и босой паренек дрожит, слышен дробный стукоток зубов.
Рядом с отцом — Владимир Яковлевич Другов. Он в шинели, накинутой на плечи.
Слезами блестит в лунном свете наледь на березах. Вдали, над темным гребнем соснового бора, тихо ползет луна — холодная, равнодушная.
В звенящей тишине щелкнули затворы. Каратели навели винтовки. Всхлипнул подросток, пригретый Друговым. И снова зловещая тишина.
И вдруг тишину потряс сильный голос Владимира Другова, он запел:
Вставай проклятьем заклейменный!..Могуче и грозно примкнул к нему голос отца:
Весь мир голодных и рабов…Грянул залп…
Словно подкошенные, упали юные безвестные герои. Медленно опустилось на холодный снег грузное тело Якова Максимовича Другова. А Владимир Другов, покачнувшись вперед, продолжал стоять.
Подняв над головой правую руку, он громко прокричал:
— Вы еще стрелять не умеете, палачи! Научитесь сначала стрелять, гады!
Раздался второй залп. А Владимир Яковлевич все стоит.
Суеверные солдаты перепугались: завороженный большевик-то! Опустили винтовки, попятились назад.
— Пли! — визгливо командует офицер.
Солдаты ни с места.
Офицер выхватил винтовку у солдата и одну за другой всадил в тело Владимира Яковлевича три пули, а он… стоит.
Белогвардеец подбежал к Другову, ударом приклада по голове сбил его с ног.
Две недели каратели не разрешали родственникам хоронить убитых. Смотрите, мол, всем, кто пойдет за большевиками, будет то же самое. Хотели запугать трудовой народ.
Весть о том, что большевика пули не берут, быстро разнеслась по окрестным деревням и селам.
— Советскую власть вздумали расстрелять, — говорили между собой крестьяне. — Ишь, чего захотели?! Советы — народ, а его не перебьешь!