Человек-огонь
Шрифт:
— Э-эй! Худайберды-ака! Мы тоже голодные и хотим воды. Мы сдаемся, не стреляйте в нас. Давайте будем говорить мирно.
Это кричал главарь банды, который хорошо знал Султанова и его карающий клинок. Однажды этот басмач встретился с Султановым в бою, и спасли его только резвые ноги коня.
Султанов приказал отряду уйти в укрытие, а сам ответил:
— На чужой каравай рот не разевай. Знаю я вас. Подождите минутку, для мирных переговоров я сейчас вернусь.
Продукты и вода на глазах басмачей уходили к противнику.
— Стреляйте!
Однако басмачи решили по-своему. Двенадцать человек бросились бежать к красноармейцам. Защелкали винтовочные выстрелы.
Только четырем удалось добежать до красных.
Курбаши повел своих головорезов в атаку. Это было безумие обреченных. Кавалеристы отбили атаку и сами с трех сторон ударили по врагу.
Еще одна банда перестала существовать.
Как только стало немного полегче, Томин, несмотря на протесты доктора, перебрался в свою кибитку, и она превратилась в своеобразный штаб. Строго по расписанию он изучал политэкономию, астрономию, таджикский язык, русскую и иностранную литературу.
Хадыча качала головой и укоризненно говорила:
— Ай, командир! Плохо слушаешь старших. Скажу доктору, в госпиталь положит.
Николай Дмитриевич бросал книжку, ложился в постель и притворно-просящим голосом говорил:
— Прости уж меня, дорогая, добрая Хадыча. Сроду больше не буду нарушать приказа. Накажи, только не жалуйся доктору.
— Смотри, командир, последний раз прощаю. Спите спокойно, Анну Ивановну вам увидеть во сне, — желала на прощание Хадыча.
В эти дни Николай Дмитриевич привел из детского дома приемную дочь, пятилетнюю Лолу. Когда он увидел ее в первый раз, сердце сжалось в тоске и боли. Она была вся в коростах, бледненькая, запавшие темные глаза. Восковая кожа обтягивала ее худенькое тельце.
— Возьму-ка я ее себе, Аннушка будет рада, — решил Томин и, приласкав девочку, посадил ее впереди себя в седло.
Томину вспомнилась Нина, которую он не сумел довезти до дома в 1922 году. Вспомнилась Валя. Когда в Зауралье миновали страшные месяцы голода, мать забрала Валю к себе. И опять они остались без детей.
В дороге, прижавшись к груди ласкового дяди, Лола уснула. Томин бережно занес ее в свою кибитку и уложил в постель.
Потом опять начались горячие дни и ребенка пришлось отдать в детский дом.
И вот они снова под одной кровлей. Николай Дмитриевич читает стихи, а Лола забавно повторяет за ним:
Петушок, петушок, Золотой гребешок, Что ты рано встаешь, Лоле спать не даешь?Сейчас в кибитке Николай Дмитриевич один. Он лежит в постели, читает, что-то записывает в блокнот. Вдруг тишину, словно колокольчик, разорвал детский голос.
— Папа! Максим идет, молоко несет! — Это кричит черноглазая пухлощекая Лола.
В кибитку входит
Николай Дмитриевич вместо пяти копеек дает ему двадцать, гладит по голове, приговаривая:
— Хороший мальчик, хороший.
Так повторяется каждый день. И имя Максим дал ему Томин, да так оно потом и в паспорт перешло: Назаров Максим.
Лола обедает и ложится спать. Николай Дмитриевич вновь углубляется в чтение.
Наступила ночь на двенадцатое августа. На дворе темень, хоть глаз выколи. Завывает злой ветер «афганец», заглушая своим диким посвистом журчание реки.
— Спи, мой тюльпанчик, спи, завтра к маме поедешь, — заботливо укрывая легким покрывалом Лолу, говорит Николай Дмитриевич.
— Оча! [16] — сквозь сон произносит Лола и крепко засыпает.
Склонившись над столом, Николай Дмитриевич пишет при свете лампы письмо жене. Время от времени отрывается от бумаги, тихо напевает:
16
Оча (таджик.) — мама.
Написав письмо, Томин вышел на улицу: надо проверить посты да заодно занести письмо дневальному, завтра Новик увезет.
Злой «афганец» хлещет камешками в лицо… На черном небе ярко мерцают звезды. Здесь, в горах, они кажутся крупнее, ярче и ближе: поднимись на вершину и снимай их, как яблоки с деревьев, клади в карман.
— Ну как дела, орлы? По дому не соскучились? — спросил Томин у дневального и дежурного по штабу.
— Немножко. Ведь и вы, наверное, скучали сначала.
— Было и у меня. Попрошу вас, не забудьте завтра с Новиком это письмо отправить.
— Мне бы тоже надо написать письмо жене, да не знаю — кого попросить, — проговорил дневальный.
— Ну что же, напишу. Жену-то как звать?
— Устя.
— Устинья, наверное?
— Может, и так по городскому. Пишите, как лучше.
Примостившись на кирпичах, заменявших стул, Николай Дмитриевич начал писать под диктовку огрызком карандаша.
— Устенька, обо мне не беспокойся, я жив и здоров, скоро уже должен приехать домой, к тебе, дорогая, и тогда заживем на славу. Немного осталось жить в разлуке, к новому году наверное вернусь.
— Что еще писать?
— Напишите, всех детей целую и всем низко кланяюсь, и чтобы Устенька берегла себя, не поднимала тяжестей.
Запечатав конверт и написав адрес, Томин сделал пометку в записной книжке:
«Школы ликбеза организовать немедленно в каждом полку и кишлаках».