Человек отменяется

Потемкин Александр

Господин Гусятников стремительно вошел в здание через потайную дверь. Устроившись на своем наблюдательном посту, он стал тщательно разглядывать пространство барака. При этом Иван Степанович испытал приятную иллюзию собственного превосходства, сопровождаемую, правда, мимолетным пониманием того, что лишь случайно оказался устроителем этого спектакля. Что жизнь могла сложиться и совсем иначе и он мог сам быть жалким крепостным сродни этой братии. Впрочем, жалким ли? Это еще вопрос, на который он с нетерпением ждал ответа. «Разве возможно, — думал он — воспринимать жизнь иначе, чем игру воображения? Ведь внутренний мир всегда на поверку какой-то мнимый, и реальность ускользает, словно рыба, пойманная в подмерзшем пруду. Поэтому мне опять придется убеждаться, что как только начинаешь осознавать себя, приходишь лишь к пониманию собственной никчемности. И ничто другое не брезжит в сознании». Тут внимание господина Гусятникова привлек Гришка Проклов, который возбужденно, тихим голосом говорил Мацепурову: «Юрок, у тебя такая нежная кожа, что хочется ее гладить, беспрестанно целовать. Откройся-ка мне, почему ты такой соблазнительный. Так и манит к тебе…» Он попытался дотронуться до щеки Мацепурова, но Юрий Сергеевич решительно отстранил его, держась отрешенно и скованно. Это не остановило бывалого каторжанина, который продолжал свою витиеватую речь и старался коснуться молодого человека. «Если бы ты разрешил мне полежать с тобой в постели, дотрагиваться до твоего нежного тела, гладить, целовать твою бесподобную шейку, касаться упругим членом твоих соблазнительных ягодиц! О, какое великое счастье доставишь ты своему другу! Ну признайся, признайся, милейший изверг, ты специально разжигаешь меня холодностью, чтобы потом подарить нам счастливые минуты? Ведь так? Да? Я читаю в твоих глазах, что ты сам

мечтаешь о нашей близости. Соглашайся, ну, соглашайся, мой самый ненаглядный, самый пламенный. Дай укушу за ушко, за твой будто писанный художником носик, за пальчик, напоминающий мне твои эротические губки. Подари мне ласку и нежность, а я тебе в ответ дам характер и силу». — «Прошу, оставьте меня в покое! Не мучьте меня!» — взмолился Юрий Сергеевич. — «Как это оставить в покое? — угрожающе скривился каторжанин, — Изводишь меня, соблазняешь, а требуешь благоразумия? Да где это видано, чтобы так бессовестно поступали с Гришкой Прокловым? Немедленно в постель! Быстро! Без разговоров!» Он схватил Мацепурова за руку и потащил в спальню. Несчастный заплакал: «Не надо, прошу вас, не надо!» — «Я пойду вторым!» — небрежно, но зычно бросил из-за угла отставной военный. — «Вторых и третьих сегодня не будет, — со злостью огрызнулся Григорий Ильич. — Мне принадлежит все!» — «Как так, приятель? — удивился мужчина в офицерском кителе. — У меня нервы не железные. Через час пойду я! Тебе придется освободить спальню!» Он снял с себя китель, обнажив крепкий, мускулистый торс. — «Сказал же, нынче сексуальный станок находится в моем пользовании! — тут каторжанин швырнул Мацепурова за дверь спальни, прикрыл ее и, придерживая, добавил. — Понял? Спрашиваю еще раз: понял?» — «Да нет, я, Безруков, отказываюсь тебя понимать! И вообще теперь я решил быть первым! Проваливай! Впрочем, не собираюсь твой станок приватизировать, можешь быть вторым или третьим!» — Он приблизился к Проклову, преградившему вход в спальню. Григорий Ильич изумился напористости бывшего военного, вытащил из-за пояса нож, пригнулся и принял позицию обороны. На секунду оба соперника замерли. Но почти тут же Безруков шагнул к каторжанину. Тот стал размахивать ножом и скалить зубы: «Придется и тебя, холуй военный, хоть раненого или мертвого, но все равно трахнуть!» Безруков рассмеялся, не без труда поймал руку с ножом, вывернул ее и ударил изо всей силы кулаком по голове Проклова. Григорий Ильич тут же беззвучно завалился на пол.

«Убил, что ли? Так быстро и просто?» — мелькнуло в голове Гусятникова.

— Был бы моложе, я бы тебя самого в рот трахнул! Не захотел в очередь становиться, валяйся на полу. С ножом на краповый берет пойти? Безмозглый! — прокричал Безруков. После этого он размял кулак, взглянул на него и усмехнулся. Затем вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Почти одновременно оттуда раздались рыдания и крики Мацепурова. Через пару минут все стихло, лишь изредка слышались тяжелые стоны.

Иван Степанович был убежден, что повидал всякое, однако эта сцена вывела его из равновесия. «Неужели это еще не все? — вопрошал он себя. — Я сам редкий тип, и мне нет никакого дела до добродетели. Но такое? Неужели эта скотина человек способен на еще более ужасные поступки?» Тут он нечаянно взглянул в зеркало и стал яростно плевать в собственное изображение. «Ну, гад, я тебе сейчас устрою сексуальную пляску!» — раздался голос Проклова. Гусятников очнулся и вновь принялся следить за происходящим. Григорий Ильич пошел на кухню, выбрал там самый большой нож и щипцы для колки сахара. После этого бесшумно подошел к двери спальни, медленно открыл ее и так же осторожно закрыл за собой. Уже через секунду хозяин «Римушкина» услышал его грозный крик: «Вот тебе, вот тебе! Вот тебе!» Потом взбешенный Проклов выволок в гостиную окровавленное тело Безрукова. Видимо, тот был еще жив, потому что рукой старался зацепиться за любой предмет, который нащупывал по дороге. Каторжанин уложил жертву под самой люстрой, головой на восток, ногами на запад, усмехнулся и закричал: «Ох, что я с тобой сделаю! Ох, вояка вонючий… Сейчас вся твоя вонь исчезнет!» Он присел на колени и стал вспарывать грудь Безрукова. Когда перед ним открылась грудина, он взял щипцы и стал переламывать ребра. Отставной военнослужащий уже не проявлял признаков жизни. Грудная клетка открылась, Проклов в каком-то умилении задержал на трупе взгляд, улыбнулся, потряс, как победитель, над головой кулаком и опять понесся на кухню. Тут он схватил коробок спичек, взял старую газету, полено и быстро вернулся в гостиную. Прямо над жертвой начал срезать с полена мелкие стружки, а когда набралась целая кучка, разорвал газетку, уложил клочки прямо на сердце Безрукова, сверху набросал стружки и поджег. Комната наполнилась дымом. Потом появилось пламя. Оно росло прямо из сердца жертвы, наполняя помещение запахом жареного мяса. — «Вот так тебе, Амбал Амбалович! Совесть надо иметь, сердце! А то вне очереди захотелось, да еще передо мной, Прокловым! Теперь вот твое сердце на гриле я съем с большим удовольствием и аппетитом. Грешников надо наказывать! Эй, Юрок, вылезай. Взгляни на своего насильника. Полюбуйся, как жарится сердце этого мерзавца. Вылезай, сказал! Слышишь?»

«Сукин сын, Мошкаркин, взятки берет, прокуроришка, но дела-то делает. Делает! Ведь сыскал экземпляр, да как быстро! И такой яркий! — отметил Гусятников. — Сколько их в России? Неужели десятая часть? Или вся четверть? А вдруг больше? А если вся Россия? Или весь мир? Освободить такого из-под срока? Сильна власть прокурорская! А у меня финансовая силища! Ох-ох, страна, что она без административного ресурса?! Что она без денежных завалов?!»

— Юрок! А Юрок! Юрчина! Вылезай, а то сам выволоку. Да силой, с ножом у горла! — опять прокричал Григорий Ильич. Скрипнула дверь, и из-за нее выглянул, пряча глаза, Мацепуров. Он был обернут в простыню, лицо в свежих ссадинах, на простыне пятна крови. «Изменил мне? — орал Проклов. — Признавайся, изменил?» Молодой человек был в шоковом состоянии, но картина, открывшаяся перед ним, добила его окончательно. «Его сердце принадлежит только мне, понял? А ты получишь свое! Тоже на гриле. Получишь, получишь! И чтобы съел с аппетитом! Обязательно с аппетитом! Чтоб удовольствие на лице сияло, чтоб я это видел, удостовериться смог! Понял? Со мной шутить не советую…» Он опять отправился на кухню, взял чайник, тарелку, вилку и вернулся в гостиную. Костер в груди Безрукова разгорался, однако Проклову казалось недостаточной сила пламени, и он стал раздувать огонь. Юрий Сергеевич был в обмороке. Нервы господина Гусятникова напряглись, он даже задержал дыхание. В какой-то момент Григорий Ильич залил пламя водой из чайника, ухмыльнулся, потер ладони, взял нож с вилкой. Глаза его загорелись, и он стал вырезать поджаренное сердце. Вынул его из грудины, положил на тарелку, отрезал ломтик, потом другой и стал, излучая удовольствие, есть. «А я бы смог съесть чужое, у меня на глазах поджаренное, сердце? — подумал Иван Степанович. — Видимо, смог бы, ведь другой-то человек ест! А мозги жареные? И мозги съел бы!» Закончив трапезу, Григорий Ильич вытер рукавом рот, опять взял нож и вилку, встал и устроился у нижней части туловища, широко раздвинув ноги трупа. Теперь он с ухмылочкой стал старательно обрезать под самый корень член бывшего военнослужащего. Когда процедура закончилась, каторжанин, придерживая вилкой, устроил отсеченный пенис в грудине и полил жирком, оставшимся на тарелке. В груди опять запылал огонь. «Вот придумал, фантазер! — пробормотал Гусятников. — Прямо неиссякаем на выдумку!» Проклов опять ухмыльнулся: «Готовься, золотце, съесть сосиску, которой тебя насиловали. Но, как я наказывал, ее надо сожрать с настроением! Жаль, в обмороке ты был, не наблюдал, голубок, с каким благодушием я его сердце уплетал. Жаль! Ох, жаль! Урок был бы для тебя поучительный!» Гостиная опять наполнилась запахом паленого мяса. Притворялся ли Мацепуров, что он в обмороке, или нет, было непонятно. Во всяком случае он никак не участвовал в происходящем. «Сосиска» была небольшая и довольно быстро изжарилась. Григорий Ильич вынул ее, положил на тарелку, порезал дольками, наколол на вилку одну из них и поднес ко рту молодого человека. «Какой аромат, Юрок, съешь, порадуй себя и Проклова». Действительно, ломтик жареного мяса выглядел аппетитно. Дух его почувствовал сам хозяин «Римушкина», который про себя удивился, что, оказывается, эта сосиска совсем неплохо пахнет. Молодой человек молчал. Он был в страшной депрессии. Пережитое истязание вытеснило из сознания все остальное. Григорий Ильич стал водить куском мяса по губам Юрия Сергеевича. «Съешь! Съешь! — угрожающе кричал он. — Но жуй с радостным выражением лица! Давай! Пошел! Иначе убью тебя за измену! Понял, голубок?» Юрий Сергеевич приоткрыл полные слез глаза, взглянул на каторжанина и отрицательно мотнул головой. — «Как это нет, мерзкая скотина, шалава римушкинская, бери в рот немедленно. Я же видел, как он ерзал по твоему языку. Отомсти ему, прожуй и выпусти калом! Это твой долг, это искупление греха передо мной. Жуй, а то заколю! — тут Проклов

приставил нож к груди Мацепурова. — Считаю до трех. Не возьмешь в рот, после счета «три» нож войдет в твое сердце. Потом в печень, потом в почки, а потом в твою бракованную задницу!» Молодой человек в ужасе так крепко сжал зубы, что даже если бы захотел открыть рот, из этого ничего бы не получилось. — «Раз, два», — начал считать каторжанин. Затем сделал довольно долгую паузу. Когда же понял, что ждать бессмысленно, произнес «три» и с каким-то остервенением, стащив зубами с вилки кусок прожарки, вонзил нож в грудь молодого человека. Тот даже не пикнул, лицо его осталось безучастным. Григорий Ильич заторопился вытащить нож, чтобы опять пустить его в дело, но не смог. Видимо, он проткнул несчастного насквозь, и острие застряло в деревянном полу. Вторая попытка опять ничего не дала. Из плотно сжатого рта Юрия Сергеевича выступила кровь. Проклов направился на кухню. «Возьму другой нож. Так просто ты от меня не отделаешься!» — заорал он. Но тут произошло неожиданное: с интересом наблюдавший за этой сценой господин Гусятников вдруг пожалел Мацепурова и подумал, что его можно спасти. Он вызвал охрану, чтобы связать Проклова, а сам бросился к раненому. «Минутку, сейчас вам помогут. Я постараюсь вас спасти. Держитесь!» — «Нет, я умираю, я даже хочу умереть», — бормотал молодой человек. — «Вас спасут, спасут!» — лихорадочно настаивал Иван Степанович. — «Нет, не хочу, не хочу!» — «Что же мне для вас сделать?» — «В моих носках и в куртке зашиты деньги. Сто двадцать долларов… Отправьте их Льву Николаевичу Мышкину в Швейцарию. Он живет в Госау… И скажите, что доктор Николай Андреевич Павлищев и я просим его не приезжать в Россию. Вы понимаете меня?» — с трудом выговаривая слова, произнес молодой человек. — «Лев Николаевич Мышкин? Это кто?» — удивился Гусятников. А про себя подумал: «Неужели это тот самый?» — «Князь Мышкин, он беден и болен. Приезд в Россию для него… губителен. Пожалуйста, передайте ему мои деньги и эти наставления», — голос Мацепурова был таким слабым, что Гусятникову пришлось приблизить ухо к его губам. — «А кто он вам?» — растерялся хозяин «Римушкина». — «Я его очень любил. Собирал деньги, чтобы поехать в Швейцарию и предупредить его… Он не должен сюда ехать… А Достоевский хочет насильно перевезти его… для каких-то своих непонятных целей… Пусть… Достоевский оставит… его в покое… Это пожелания доктора и мое… Любовь… сильная… любовь… Сообщите… Он не должен… Я очень вас … прошу…» Молодой человек пытался сглатывать кровь, чтобы сказать что-то еще, но запнулся. Его речь пресеклась, глаза стали стеклянными, кровь хлынула изо рта на пол. И он затих. Иван Степанович ужаснулся. Воображаемый мир, в котором он постоянно пребывал, оказался еще более призрачным. «Что это? Как так? Возможно ли такое? — с горькой иронией подумал он, — Неужели весь этот сюжет — блестящее проявление многомерности собственного моего самоуверенного разума? Или убедительное доказательство того, что мои грезы способны превращаться в действительность? Все может быть, ничего невозможного в сознании нет!»

Гусятников решил покинуть помещение и направиться в седьмой барак и получить новые впечатления, подтверждающие, что мир вокруг него не стоит и ломаного гроша. В этих постоянных свидетельствах он чрезвычайно нуждался. Итак, он опять занял место в наблюдательном кресле и стал присматриваться и прислушиваться, что происходит в бараке с его холопами.

Георгий Поляковский стоял у окна и размышлял. «Надо уставиться на луну, она сегодня большая. Ведь на нее чаще всего смотрят художники и поэты, — подумал он и тут же принял эффектную позу, обращенную к ночному светилу. — Чтобы привлечь внимание господина Гусятникова необходимо выделиться своей поэтичностью». В какой-то момент он, видимо, понял, что чего-то не хватает, и подпер кулачком подбородок, установив лицо таким образом, что левый профиль смотрелся из гостиной, а правый освещала оранжевая луна. «Красиво стою, — сделал он комплимент себе самому, что случалось нередко. — Когда же кто-нибудь появится? Да и слава богу, что пока никого нет. Мне не хватает дымящейся трубки. Нужно срочно закурить. Тогда вообще все будет бесподобно: в правой руке трубка, с одной стороны мой профиль освещает луна, с другой стороны — слабый свет гостиной. Прядь густых каштановых волос касается огромного лба, я погружен в мысли о текущем моменте русской культуры. Здорово, здорово! Я уже готов, мой новый имидж создан, но пока никого нет. Зайдите, сволочи, взгляните на Поляковского, спросите меня о писателях, о поэтах, о политиках. Я вам такое расскажу, что программе „Культура“ будет завидно! А может, потом они еще пригласят на передачу. Я должен настоять, чтобы этот образ сохранили. Может, получить на него авторское право? Профиль, трубка, окно, луна… Здорово придумал, здорово. Вот дурак, почему не взял с собой фотоаппарат? Можно было бы снимков наделать, а потом в редакции направить. С коротким текстом: дескать, Георгий Поляковский сочиняет новое произведение. Подпись, конечно, не свою ставить, а, например, Наташи Бойко, есть такой авторитетный журналист, или кого другого. Страна должна знать своих авторитетов, а одним из них являюсь я, Поляковский! Зайдет сюда кто-нибудь? Ну, быстрее!»

Наконец в гостиную вошла Оксана Матвеевна Лязгина, дама из Павлодара. Во время интервью она призналась господину Гусятникову, что хочет поставить пьесу о «Римушкине» — по литературному материалу своих коллег. Необходимо, дескать, поручить кому-либо из здешней публики написать повесть или роман, а уж она его обессмертит. Вначале на местной сцене, а потом на центральной, в Москве и Питере. — «Какой у вас замечательный вид, браво, браво! — бросила она, разводя в стороны руки. — Вы напоминаете мне господина Чурасова. Великий был человек. Браво!»

— Кто такой Чурасов? — недовольно скривил физиономию Георгий Павлович.

— Как, Чурасова не знаете? Не может быть! Он был любимцем нашего студенческого строительного отряда. У него тоже была трубка, он засматривался на луну и писал песни. Браво! Браво! Георгий, ты напомнил мою юность. Когда буду ставить спектакль, обязательно помещу героя у окна. И именно в этом антураже. Очень стильно! Ты вылитый Чурасов. Браво! И луна кстати! Мне тоже хочется постоять у окна. Подвинешься? Как романтично!»

«Какой еще Чурасов! безмозглая чертовка. Я больше похожу на… на…нет, не на Чайковского, а на… Бернарда Шоу, да. Да, на Шоу! Шоу!» — вначале осторожно, а потом уже с твердостью сказал себе господин Поляковский. А вслух произнес: — Здесь не так много места… А мне необходимо обдумать статью о русской культуре или даже манифест… Пытаюсь найти общие подходы, концептуальную, так сказать, связь между политикой комсомола и миропониманием современных отечественных предпринимателей касательно поддержки российских талантов. Комсомол мне помогал в творчестве. Помню, ездили мы по всей стране, участвуя в днях культуры. Но в современном обществе я пока не нашел спонсоров. Гусятников совсем не меценат, которого волнует духовное пространство собственной страны, его интересуют пока только деньги. Хочется привлечь богатых граждан Отечества к разным культурным программам. Иван Степанович мне сейчас платит пятьсот долларов в месяц. Разве при таких деньгах можно творить? Вот если бы газетку организовал или журнал купил, а я бы его возглавил… Тогда другой разговор. Польза обществу была бы очевидной. Я сумел бы увеличить творческий потенциал наших современников. Ты сказала Чурасов, а мне многие говорят, что я похож на Бернарда Шоу. И не только внешне, но и мастерством пера!»

— Ха-ха-ха! — расхохоталась Лязгина. — Какой ты Шоу? У него было узкое лицо, а у тебя ряха отъевшегося борова. А перо? Какое у тебя перо? Комсомольский мутант! Не дашь мне постоять у окна, полюбоваться луной, расскажу всем о твоей новой кличке: Комсомольский мутант! Как, а? По-моему, здорово!

— Прекратите, Оксана Матвеевна, что вы себе позволяете? — оскорбленно, воскликнул Поляковский. — Становись рядом, мне не жалко. Но не называй меня так. Я ведь автор известного романа. И не одного! Ты довольно милая дама, но у тебя такой злой язычок, что даже не знаю, как с тобой общаться. Хочешь, сделку предложу?

— Валяй! — согласилась Лязгина.

— Давай начнем друг друга уважительно называть. Будем оценивать себя по заслугам. Я готов всегда обращаться к тебе со словами «талантливая» или даже «суперталантливая» режиссер, а хочешь — «гений сцены», «яркая последовательница Станиславского». Сколько ты спектаклей поставила?

— Да не важно это! — недовольно бросила она.

— Так вот, а ты меня должна называть меня тоже вызвышенно. Например, «золотое перо России!» Или «светлый ум Отечества!» «Гений словесности!» Как, согласна?

— Отодвинься, отодвинься, золотой гений. Согласна, почему нет? Тут и договор никакой не нужен. Мы ведь знаем себе истинную цену. Так зачем ее скрывать? От кого прятать? Мне только сорок пять, так что я успею еще поставить гениальные вещи. Тебе тоже около пятидесяти. И у тебя еще многое впереди. Так что твоя идея мне понравилась: менять будущее на настоящее. Браво! Отлично придумано!

— Как это? — несколько растерялся господин Поляковский.

— Между нами, партнерами, откровенно говоря, и ты и я пока еще полные нули. Но мы уверены, что в будущем станем великими в своей области. Правда, не знаем, в какой. Значит, меняем будущее на настоящее и становимся де факто великими и известными. Мне-то больше известность нужна, чем величие. А тебе что? Как понял, дурило?