Человек под маской дьявола
Шрифт:
(Иегуда Бауэр).
Беда пришла к нам в дом, вскоре после смерти Генриетты. В то время Варшава уже стала зоной активных боевых действий. Повсюду стреляли: повстанцы, оставшиеся в живых евреи. Союзники бомбили город с неба. Спокойному быту нашего дома пришел конец.
Все служащие в доме, были приходящими. Рано утром, ни свет, ни заря, они под конвоем приходили долгой и опасной дорогой из гетто, а поздно вечером возвращались обратно. Только Янушу, как личному учителю Александра, по всем правилам хороших домов Европы, мы выделили маленькую комнатку на чердаке. Я уверена,
Не смотря на мои уговоры позволить и остальным служащим оставаться в нашем доме, Генрих был непреклонен. Он жестко ответил мне: «Нет!», и добавил: «Анни, ты слишком далеко заходишь».
Однажды я спустилась вниз, как раз к тому времени, когда конвой обычно приводил наших служащих. Зрелище это было ужасное, горстка людей, сопровождаемая вооруженными солдатами, шла через город пешком, и в жару и в холод, и в снег и в дождь. Нельзя было останавливаться или замедлять ход. Один из наших работников, в один из дней не выдержал такой нагрузки, и скончался по дороге. Он просто упал и больше не поднялся. Ева рассказывала мне, что их колонна даже не затормозила, только офицер, для того чтобы убедиться в смерти несчастного, пустил тому пулю в лоб.
Часы показывали семь утра, начинало светать, а в доме по-прежнему царила мертвая тишина. С кухни не доносилось ни звука. Было тихо и в подсобных помещениях, и никто не расчищал главную дорожку и никто не натирал до блеска окна. Дом словно вымер.
Я то и дело подбегала к окну у парадной двери и каждый раз тревожным взглядом окидывала улицу. Надеясь, что еще минута и из-за домов появится колонна дорогих моему сердцу людей и все пойдет своим чередом. Но время шло, по улице проходили только чужие и не знакомые мне люди.
Не в силах больше теряться в догадках, я поднялась к Генриху. Он не спал. Сидел в кресле у окна и читал газету.
— Где наши люди? — с порога спросила я.
Генрих опустил газету, бросил на меня спокойный, молчаливый взгляд и пожал плечами. Я могла бы ему поверить, если бы не успела слишком хорошо изучить.
— Они разве еще не пришли? — в голосе его скользила презренная мне фальшь, он снова что-то скрывал от меня.
Я захлопнула дверь и прошла на середину спальни.
— Генрих! — воскликнула я. — Что происходит?
Генрих тяжело вздохнул, видимо собираясь с силами, не зная как произнесли страшную правду.
— Мы уезжаем в Берлин. Служащие нам больше не нужны. — Сообщил он.
— Когда?
— Через два дня.
— Хорошо, два дня еще должны пройти. Пусть сейчас их приведут! Они нужны мне! — требовательно воскликнула я.
Генрих вскочил и отбросил газету, в глазах его вспыхнула ярость. Он сжал кулаки, затем глубоко вдохнул, успокаивая себя и ответил, не глядя мне в глаза:
— Это не возможно, Анни, их уже увезли.
Сердце сковали тиски ледяного ужаса.
— Куда?
Он поднял взгляд, и ему не надо было отвечать, я прочитала ответ в его подлых глазах.
— Нет! — закричала я, мне захотелось наброситься на него, но я бросилась из комнаты.
Он вновь предал меня. Он обещал, но предал
Генрих выбежал за мной. Я не видела его. Я только слышала его глухие шаги у себя за спиной. Как могла, я старалась бежать быстрее, все еще надеясь успеть. Я не знала, что буду делать, и как буду спасать всех своих людей, но не могла даже представить себе той мысли, что больше не увижу их никогда. Никогда не увижу Евы, не поймаю случайно ее печальный и молчаливый взгляд, никогда не услышу ее голоса. Никогда не поговорю с Натаном, с Яковом, с Рами. С этими людьми я провела так много времени, и больно было даже представить себе, что их коснулась та же беда, что и остальных евреев оккупированной Польши. Мы часто стараемся закрывать глаза и не проникаться к чужому горю, если оно не касается наших близких, не касается людей, которых мы знаем. Так и я, жила в огромной паутине лжи, закрывая глаза на все, что происходит вокруг. Люди которых я знала, были в безопасности и мне было все равно, что творится вокруг. Я не прикасалась к той правде. Боялась. Но судьба как всегда переиграла меня, наказывая за безразличие.
— Анни! — прогремел голос Генриха.
Я задыхалась, но не останавливалась. Он догнал меня почти сразу. Поймал и развернул к себе. Я не могла видеть его лица из-за слез застилавших глаза. Я не могла дышать из-за боли бурлящей в груди. Генрих тряхнул меня за плечи и грубо прижал к себе.
— Куда ты бежишь? — крикнул он.
— Я должна остановить тот поезд. Я скажу им, что произошла ошибка и мы вернем их домой! Еву, Натана, Рави, Мойсю, Паскаля… — сквозь рыдания, словно больная я перечисляла их имена.
— Анни, мне очень жаль. — Скорбно прошептал Генрих.
— Верни их обратно. Ты ведь можешь…
— Не могу…
— Почему, Генрих? Почему ты делаешь это?
— Это не моя воля. Я не могу ничего изменить! Пойми!
— Они моя семья… — с попыталась предпринять последнюю попытку, в надежде достучатся до него.
— Они в Аушвице. Мне обещали, что с ними ничего не случится. Они будут работать и выживут, Анни. Это все, что я мог сделать для тебя…
Генрих уткнулся лицом в мои волосы, и крепко прижал к себе. Он делал мне больно, но в тот момент я ничего не чувствовала. Я позволила ему вновь завладеть моим сердцем. Я в очередной раз поверила ему.
— Теперь я твоя семья, Анни. — прошептал Генрих. — Я и Александр. Это все, что я могу сделать для тебя. Прости меня… Прости… Пойдем домой… люди смотрят…
Я позволила тогда увести себя в дом, как бы трудно мне не было идти, я все же покорно последовала за ним. Я шла рядом, как побитая собака, всхлипывая и вздрагивая от душивших слез. Дома я поднялась наверх и закрылась с Александром в своей комнате, я долго-долго плакала, прижимая мальчика к себе. Он так и не понял тогда, куда делись все люди из нашего дома, и почему мы вдруг остались одни. Но покорно сидел на моих коленях, и крепко обнимал своими маленькими ручонками, то и дело вытирая набегавшиеся слезы.